Антон Лаптев - Сумерки

— Что, Родечка, дела твои с рисованием не шибко хорошо идут? — несколько высокомерно спросила Аглая Ивановна Ломакина.

Тот лишь хмыкнул куда-то в шейный платок.

— Невозможно же враз стать знаменитым! — неожиданно вступилась за художника Софья. — Даже будучи чрезвычайно талантливым.

— Благодарю вас, Софья Семеновна, но я и сам могу себя защитить, — сказал Ломакин. — К сожалению, до настоящего таланта мне далеко, вот и приходится жить впроголодь и ютиться на чердаке.

Сказал он это совершенно будничным тоном, нисколько не жалуясь и не гордясь своею нищетой, как это делают иные начинающие художники и вообще люди творческих профессий.

— Очень хорошо, Иван Иваныч, что вы пришли, — обратился генерал к своему бывшему секретарю. — Мне надобно посоветоваться с вами по одному чрезвычайному делу. Кстати, прошу любить и жаловать, Аделаида Павловна Земляникина.

Иван посмотрел на купчиху своими голубыми, широко раскрытыми глазами, подошел и поцеловал протянутую руку.

— Иван Иванович Безбородко.

— Ну пойдемте, друг мой, пойдемте в мой кабинет, — заторопился старичок.

Он подхватил Ивана за локоть и спешно увел из гостиной. Софья также увела Ломакина в дальний угол комнаты показывать свои этюды, писанные ею красками на природе.

Оставшись один на один с тетушкой, Земляникина тотчас придвинулась к Аглае Ивановне и тихо заговорила:

— Каков ваш племянник, однако! И на балы бегает, и ручки дамам целует. А темперамент-то, темперамент! Давеча, как он вбежал, я так и обмерла. Точно шиллеровский разбойник. Я недавно в театре пьесу смотрела, мне очень понравилось.

В то время как миллионерша интересовалась Иваном, Софью до чрезвычайности волновало мнение Ломакина насчет ее этюдов. Художник долго и придирчиво разглядывал рисунки, то отходя, то подходя совсем близко и совершенно при этом не обращая внимания на Сонечку. Та же, напротив, испуганно глядела на Ломакина блестящими от волнения и любви глазами.

— Ну что вы скажете о моих набросках? — не выдержав длительного молчания, спросила Софья.

— Скажу, что они пусты, — безапелляционно объявил Ломакин.

Девушка вспыхнула и с вызовом посмотрела на художника:

— Что вы имеете в виду?

— То, что в сих этюдах нет мысли. Простите, Софья Семеновна, за сравнение, но можно научить рисовать и мартышку. Только в ее рисунках не будет мысли. Я сейчас как раз над этим же бьюсь. Чтоб в картине была ясная и четкая мысль, была идея. Нет идеи — нет художника, а есть простой бумагомаратель, — горестно заключил Ломакин.

Софья, потупив голову, сказала:

— Так, значит, я — бумагомаратель.

— Вовсе нет, Софья Семеновна, голубушка! — испуганно вскричал художник, оборачиваясь к генеральской дочке и порывисто хватая ее за руку. — Как вы могли так подумать? Вы меня не так поняли. У вас прекрасная техника, вот только мысли пока что нет. А посмотрите, как вам удались вот эти тени у березы.

И художник, почти вплотную приблизив этюд, принялся разбирать его, поминутно нахваливая стоявшую подле и заливавшуюся краскою от удовольствия Сонечку.

В этот момент из кабинета вышел Иван в сопровождении Гаврилова. Выражение лица старичка, глядевшего на Безбородко, было выжидательным. Иван же сильно помрачнел и даже несколько переменился в лице.

— Похоже, что суда вам, ваше превосходительство, не избежать. В любом случае на полюбовную сделку, как того предлагает в письме нотариус Коперник, не соглашайтесь и стойте на своем. Вот вам мой совет.

— А как мое дело вообще обстоит? — заволновался генерал.

Иван поглядел на Гаврилова и честно признался:

— Плохо. Очень плохо. Если, как о том пишет этот самый Коперник, у его клиента имеется право на владение вашим имением, то вы обязаны будете вернуть ему все деньги, полученные за него из казны, а также выплатить проценты за пользование.

— Большие проценты?

— Немалые.

Генерал, понурив голову, уселся за стол. Если бы его дочь не была столь увлечена объяснениями художника, то она бы непременно заметила поразительную перемену, происшедшую с отцом после обстоятельного разговора с бывшим своим секретарем. Однако Сонюшка ничего это не увидала и оставалась в полнейшем неведении относительно семейных дел.

Иван же, вернувшись в гостиную, тотчас откланялся и, позвав Ломакина, поспешил удалиться, дабы побыстрее приготовить себя к предстоящему балу. Генерал же, проводив его, впал в сильное волнение и поспешил обратно к себе в кабинет.

Земляникина, поглядев молодому человеку вслед, с откровенностью необыкновенной обратилась к Аглае Ивановне:

— Я к вам обязательно в гости заходить буду. Мне ваш племянник в душу запал.

Аглая Ивановна перекрестилась про себя и возблагодарила Господа за столь быстрое продвижение «предприятия».

Аглая Ивановна проживала в двухэтажном доме на пересечении Крюкова и Екатерининского каналов в аккурат напротив Никольского собора. Окна ее квартиры, занимавшей часть второго этажа, выходили на солнечную сторону, и единственной, по словам Ивановой тетушки, отрадой в ее жизни был маленький садик, преимущественно из гераней и тысячелистника, разбитый на подоконнике. Удивительно, как многие петербуржцы с огромным терпением выращивают у себя на окнах диковинные сады, с гордостью показывая их гостям. Видимо, виною тому служит отвратный столичный климат, заставляющий горожан тянуться к озеленению. Ныне же при морозной погоде и ощутимо дующем с залива холодном ветре растения, выглядывающие из обледенелых окон, только радуют глаз, и даже тетушкины красные герани кажутся тропическим садом.

Бельэтаж дома, в коем проживали тетушка и Безбородко, занимал известный ростовщик Гаврила Илларионович Фирсанов с семьей. Ростовщик сей стал известен по одному анекдоту, передававшемуся из уст в уста любопытствующей и охочей до сплетен публикой. Говорили, что Гаврила Илларионович был настолько скуп, что сумел подгадать своих дочерей-погодок Веру, Надежду и Любовь так, что именины их справлялись в один день. Именины и вправду отмечались в один день, но был ли в сем некий умысел, трудно было сказать наверняка. Однако дыма без огня не бывает. Фирсанов хоть и не был скуп, но считался чрезвычайно жадным ростовщиком, берущим высокий процент с должников. Он не пользовался никакими векселями, считая их чем-то вроде бесовской напасти, а брал исключительно домами, ценными драгоценностями и изредка предметами искусства. По поводу последних, особенно картин, Гаврила Илларионович всегда долго сомневался, приценивался и лишь после консультации с художником Ломакиным говорил свое последнее слово.