Коллектив авторов - Тень за окопом

В один из дней наш полк получил приказ выбить неприятеля из занятой им деревушки.

Дело предстояло очень серьезное, опасное; было ясно, что многие из нас сложат головы в этом бою, и в первый раз во все время я ощутил чувство, похожее на страх.

Тоскливо болело сердце, словно кто-то очень сильный медленно сжимал его твердой рукой, и в голове стучали острые маленькие молоточки.

Австрийцы оказали нам отчаянное сопротивление: мы уже приступом взяли деревню, но на улицах ее продолжался бой, неприятель стрелял из окон домов и с крыш.

Вокруг жужжали пули, как надоедливые комары, стонали раненые, умирающие и, чудилось, стонала сама земля.

Звенели разбиваемые стекла, во дворе жалобно и протяжно мычала запертая в сарай корова. Мычание ее — тягучее, нудное — почему-то особенно отчетливо врезалось мне в память.

Я был в самой гуще врагов, рубил, отдавал команду, которой, впрочем, уже никто не слушал, и в то же время чувствовал мучительный страх.

Наконец, оставшиеся в живых австрийцы, видя бесполезность сопротивления, побросали оружие и сдались в плен.

Бой кончился. На улицах деревушки валялись трупы и толпились сразу обессилевшие, усталые солдаты.

Меня давно мучила жажда, и я зашел в один из домов, надеясь найти в нем квас или воду.

Помню, отворил скрипучую, ветхую дверь и переступил порог… Было полутемно, хотя солнце еще не зашло.

Я зажег спичку и увидел, как навстречу мне из-за угла, где лежала всякая хозяйственная рухлядь, поднялся толстый австрийский солдат, держа ружье наперевес.

Может быть, потому, что его появление было для меня слишком неожиданным или по какой-нибудь другой причине, но вдруг я почувствовал, что тело мое потеряло способность двигаться.

Я застыл, как истукан, стоял и немигающими, остановившимися глазами смотрел на австрийца.

Он медленно приближался ко мне.

В это время в конце деревни вспыхнул пожар, его зарево озарило комнату, и я отчетливо увидел лицо врага. Оно было красное, с надувшимися на лбу жилами, с синеватыми отеками.

Ярко блеснул направленный на меня короткий штык его ружья.

Еще один момент и этот штык вошел бы в мое тело, но вдруг австриец покачнулся, вздрогнул и, глухо захрипев, выронил ружье и потом грузно рухнул на пол.

В этот момент я снова получил способность двигаться и наклонился к австрийцу. Он лежал без движения, и его сердце не билось.

Восторженная, незабываемая радость охватила все мое существо: я понял, что избежал великой, смертельной опасности, и остался и буду жить.

Отчего умер так внезапно хотевший меня заколоть австриец — я до сих пор не знаю. Спрашивал у нашего полкового врача, и он высказал два предположения: паралич сердца и апоплексический удар. Я думаю, что вернее — последнее, так как австриец был очень толст, и у него была короткая, бычья шея.

Уже много спустя, я получил письмо от жены, помеченное тем днем, когда произошел рассказанный мною случай. Прочитал, и для меня все стало ясно: я понял, почему я остался живым, почему ушел от неминуемой смерти. Жена писала:

«Сегодня Наташа весь день нервничала. После обеда я уснула, а когда на закате вошла в ее комнату, она стояла на коленях пред иконой и вслух молилась о тебе. Я даже запомнила слова ее молитвы: „Господи, спаси папочку! Господи, помоги, чтобы он остался живым и вернулся к нам. Я Тебя очень-очень прошу. Господи!“».

Вы понимаете, Наташа молилась на закате, молилась тогда, когда я подвергался смертельной опасности, когда неумолимая смерть уже занесла надо мной свою беспощадную руку.

И я понял: свершилось чудо. Бог услышал чистую молитву моей девочки, и спас ее папу.

Вы и теперь скажете, что это — случайность, случайное совпадение! Называйте, как хотите, а я верю, верю глубоко и непреклонно, что в тот день свершилось никем не узнанное, но великое и святое чудо.

И сколько таких чудес совершается теперь! Верьте, не одна наташина молитва услышана Богом, и не одна Наташа молится за тех, кто грудью своей защищает нашу родину от нашествия грозного и беспощадного врага.

Так же, как и все, стоявшие вдали от этого ужаса, не осязавшие его собственными нервами, не запечатлевшие его собственным мозгом, изживала Наташа эти дни. Вслух страстно негодовала, пожимала высокими плечами, сжимала голову длинными пальцами бледных рук:

— Господи, когда же это кончится… Ведь это ужасно, ужасно…

А внутри себя оставалась такой же далекой, равнодушно-холодной, как всегда, и к самим событиям, совершавшимся вокруг, относилась, как к сухим, далеким страницам истории, залитым таким же ужасом, такой же кровью, но потерявшим остроту настоящего, близкого, как все то, что окружает сейчас. И не верилось в ужас, в кровь и страдания так, как верилось в то, что сама видела, сама изжила.

— А ведь все это есть, есть… — пробовала она убеждать себя.

И строгий ум стройным порядком разнообразных мыслей сплетал из обрывков знаний уверенный, точный ответ:

— Да, да все это есть… Все есть… Все, о чем рассказывают знакомые, все, о чем пишут в газетах, книгах, журналах, все это есть… Все это совершается сейчас, сегодня…

А тело не верило.

Нежилось в теплом уюте постели, гибко вздрагивало в сыроватом, прохладном воздухе ванной комнаты, гордо вытягивалось в душистой воде, напрягаясь всеми мускулами, наливаясь горячей кровью, бившейся упругими ударами в голубых венах, четко чертившихся на бледно-матовой коже красивой шеи, бледных, изящных рук. Потом радостно затягивалось в душистые, тонкие ткани белья, платья и грелось в них и радовалось своей молодости, силе и красоте.

И как-то так странно случалось, что скользили глаза по ровным рядам газетных строчек, настойчиво силился мозг ярко отразить в себе живой образ и не мог и только рисовал тусклые картинки, которые были почему-то похожи на скверные иллюстрации, которые не трогали, не проникали в глубину души, не сдавливали тоской ужаса сердце и исчезали, словно оставались на серых листах газетной бумаги.

И красивое тело было так же спокойно, гибко и свежо и не верило, не понимало, оставаясь таким же, как всегда.

Все же остальное Наташа делала так, как и все. Записывалась во все комитеты, ходила с кружками, набирала больше всех, участвовала во всех благотворительных вечерах. И ее знали, ее благодарили, ставили в пример другим:

— Вот они, русские женщины…

— Еще сильна духом Россия… Еще не умерли тургеневские женщины…

А Наташе было чуть-чуть стыдно, неловко за себя. Ей самой хотелось уйти от своей бодрости, понять и почувствовать все то, что совершалось, не только трезвым рассудком, но всем существом своим, так, как привыкла она чувствовать все другое: и душою, и телом, и каждым атомом своего существа.