Александр Соболев - Грифоны охраняют лиру

Следующее место занимал гражданин с кожей иссиня-черного цвета. Был он непременным участников всех освободительных литературных мероприятий, поскольку, с одной стороны, демонстрировал широту взглядов организаторов, начисто лишенных каких-либо национальных предрассудков, а с другой, придавал им некоторое международное измерение. На всех такого рода собраниях он угрюмо молчал, лишь иногда рисуя в блокнотике стайки очень похожих попугаев: очевидно, таким образом сублимировалась его тоска по родине. К литературе он, насколько известно, отношения не имел, а по-русски практически не понимал. Откуда он взялся — никто, кажется, не помнил.

Дальше сидели до сих пор неразлучные Косяченко и Степанов-Зарайский, уже известные читателю: проведенные вместе годы сделали их странно похожими друг на друга. Это не было внешнее сходство: поэт был морщинист, пузат, тяжеловесен и больше всего похож на обряженного в костюм престарелого бульдога, а его подруга, напротив, миниатюрна и худощава, напоминая скорее птичку. Их тождество, ощущаемое сразу, но видное лишь по размышлении, заключалось в умелом взаимодополнении, которое подобрала для них природа: там, где у него был сплюснутый нос боксера (хотя спортом он отроду не занимался), у нее красовался длинный, сужающийся к кончику клювик; он был лопоух — она, напротив, гордо носила пару миниатюрнейших ушек, чей почти кукольный размер был дополнительно подчеркнут тяжелыми серьгами цыганского золота, которые зримо их оттягивали. Одеты они, впрочем, были похоже — во что-то военно-камуфляжное, как будто только что на секунду завернули с передовой, чтобы отчитаться перед собранием и немедленно двинуть обратно.

С правой стороны сцены тоже сидело шестеро или семеро человек, но взгляд Никодима как остановился на сидевшей посередине Ираиде, так и не мог двинуться дальше. Замолчал и Краснокутский, тоже, очевидно, созерцая ту, в чьих руках находилась до известной степени его судьба — как и любого, чьи занятия были связаны с изящной словесностью. Во внешности ее не было ничего демонического: блондинка с правильными русскими чертами лица, довольно длинными волосами, спускающимися на плечи; в тяжелых очках (Никодим знал уже ее маленький секрет). Странным казалось мнимое безволие ее рта и подбородка — как будто она собиралась что-то сказать, но передумала; решила, обидевшись, поджать губы и вновь передумала. В отличие от остальных, повиновавшихся после первой пары минут неслышной команде «вольно» и слегка расслабившихся, она как будто продолжала позировать: держалась твердо, выпрямившись, явно прижимаясь лопатками к спинке стула, так что ее немаленькая грудь хорошо очерчивалась под строгим, явно дорогим костюмом. С простотой и строгостью облика контрастировало обилие бриллиантов, вспыхивающих отраженными искорками: на серьгах, в подвеске на груди, на кольцах, — Никодим сперва подумал, что особенно проинструктированный осветитель занимается тем, что заставляет их сверкать, потом усомнился, потом заколебался в сомнении. Руки она сложила на столе, взяв пальцы в замок; смотрела куда-то поверх голов, слегка улыбаясь как будто своим мыслям.

Она же и разорвала продлившееся несколько минут молчание: подняла вдруг резким движением левую руку и щелкнула пальцами — мгновенно из-за кулис справа выскочил какой-то высокий, нескладный, голенастый, в полосатом пиджаке и подбежал к ней с микрофоном, волоча за собой провод. Ираида взяла его левой рукой, кивком отпустила ассистента и поднесла микрофон к губам — таким мягким и грациозным движением, как будто это был не микрофон, а рожок мороженого, — и столько было в этом жесте предвкушения будущей неги, что Никодим немедленно поддался сопереживанию. «Добрый вечер, дорогие мои, — сказала она негромким мягким голосом, и зал мгновенно затих: сила владения аудиторией была в ней невероятная. — Сегодня мы собрались здесь узким кругом, только друзья и единомышленники, чтобы немного почитать и послушать хорошие стихи, поговорить о них и поблагодарить кое-кого из наших близких. Думаю, что вы не заскучаете, а если вдруг так — что ж, я заранее прошу у вас прощения». Зал отозвался сумрачным гулом в том смысле, что точно не заскучает. «Тогда давайте не будем терять времени, а попросим выступить нашего милого, нашего знаменитого Димитрия Тиграновича». Никодим никогда не слышал о знаменитом Димитрии, но, вероятно, он был единственным здесь невеждой, поскольку вокруг раздались рукоплескания и даже крики «браво», не стихавшие, пока маленький, лысоватый, с удивительно свирепым лицом сочинитель выбирался из своего ряда и торопливо шел к сцене. Краснокутский вновь зашептал, хотя в приветственном шуме большей части слов было не разобрать; Никодиму послышалось «освежевал» или «он не желал», но переспросить он не успел, поскольку сзади зашикали. Поэт тем временем вскарабкался на сцену, встал в подобие фехтовальной стойки и начал:

На лбу у него выступили кинематографически крупные капли пота, как будто он не читал стихотворение, а нес под палящим солнцем тяжелый мешок.

С последней фразой он сделал несколько движений, как будто фехтуя с невидимым врагом. Димитрию Тиграновичу похлопали, но как-то вяло, как будто нехотя; он явно хотел продолжать, но Ираида еле заметно покачала головой и объявила следующего: Маркиз Утомленный. Насколько предшественник был брутален и молодцеват, настолько вышедший вслед за ним был томен и разнежен: с длинными смоляными кудрями, подведенными глазами, одетый в какой-то театральный камзол с кружевным воротником, он вскарабкался на сцену, взял микрофон, брошенный разобиженным Димитрием прямо на доски пола, смахнул с него невидимую пылинку и заговорил, тщательно модулируя:

Зал взревел и захохотал: очевидно, или Маркиза здесь любили больше, или появление в стихах полицейского заранее выписывало им определенный эстетический кредит.