Дэн Симмонс - Двуликий демон Мара. Смерть в любви

Я поднимаю руку и машу Кэролайн, хотя она не смотрит.

А потом машу еще раз.

Я лечу назад в Азию весной 1992 года, оставляя один Город Ангелов, который только что изгнал своих злых духов в оргии пламени и грабежей, и прибывая в другой, где кровавые демоны собираются на горизонте, словно черные муссонные облака. Мой привычный Лос-Анджелес исчез в огне и безудержных грабежах месяц тому назад; Бангкок — который здесь называют Крунг Тхеп, «Город Ангелов», — готовит кровавую баню для своих детей на улицах, окружающих Монумент Народовластия.

Все это не имеет для меня никакого значения. У меня свой кровавый счет, по которому я должен расплатиться.

Стоит сделать шаг из-под кондиционированных сводов терминала в бангкокском международном аэропорту Дон Муанг, как все возвращается снова: жара за сто по Фаренгейту, влажность, от которой воздух почти кажется водой, вонь монооксида углерода, промышленных отходов и открытой канализации, которой пользуются десять миллионов человек, превращают воздух в такой коктейль, что впору задохнуться. Из-за вони, жары, влажности и нестерпимого тропического солнца дышится здесь так же тяжело, как под одеялом, пропитанным керосином. А от аэропорта до центра города двадцать пять «кликов».

Чувствую, что весь напрягаюсь от желания поскорее оказаться там.

— Доктор Меррик?

Я киваю. Меня ждет желтый «Мерседес» отеля «Ориентал». Шофер в ливрее пытается развлекать легкой беседой, пока не замечает, что я не реагирую. Тогда он погружается в обиженное молчание, а я слушаю гудение кондиционера и наблюдаю, как передо мной цветком из стали и бетона раскрывается Бангкок.

Сегодня в Бангкок нет живописного въезда, разве только на сампане вверх по реке, к самому сердцу города. Ежедневные поездки из пригорода в центр превратились в настоящее капиталистическое безумие: пробки, восточные дворцы, на поверку оказывающиеся шоппинг-молами, грохот заводов и строек новых надземных магистралей или башен из железобетона, билборды, с которых потоками несется реклама японской электроники, рев мотоциклов, непрестанный треск сварки и гром пневматических молотов на строительных площадках. Как все современные азиатские мегалополисы, Бангкок занят тем, что стирает себя с лица земли и отстраивает заново с такой лихорадочной поспешностью, на фоне которой западные города вроде Нью-Йорка кажутся вечными, словно пирамиды.

Мой шофер, Дэвид, делает последнюю попытку наставить бестолкового туриста, а заодно продать свои услуги водителя на все время моего пребывания в отеле «Ориентал», и мы оказываемся в центре, где плывем по трехрядному шоссе Силом-роуд в окружении двухтактного грохота тук-туков и более агрессивного визга мотоциклов «Сузуки».

Силом-роуд запружена людьми, но выглядит пустой и сонной в сравнении с обычными толпами маниакально осаждающего ее народа. Я гляжу на часы. Восемь вечера, в Лос-Анджелесе пятница; одиннадцать утра, в Бангкоке суббота. Силом-роуд отдыхает в ожидании ночного возбуждения, которое испускает Патпонг, как сука — запах во время течки.

Последний поворот в неказистый сои, или переулок, и мы тормозим перед главным входом отеля «Ориентал», где к нам кидаются еще люди в ливреях, чтобы распахнуть передо мной дверцу «Мерседеса».

За те десять ярдов, что отделяют дорогу от кондиционированного нутра отеля, я успеваю его почуять. Сквозь промышленные выбросы и вонь реки, спрятавшейся позади отеля, сквозь тяжелую миазматическую смесь человеческих испражнений, аромата гибискусов, окаймляющих подъезд, и монооксида углерода, клубящегося, словно невидимый туман, я чую его: настойчивое амбре, тонкий микст экзотических духов, острого запаха спермы и медного привкуса крови.

Я торопливо иду сквозь приветствия и поклоны, совершаю изысканный процесс регистрации в лучшем отеле мира, желая лишь одного: поскорее добраться до номера, принять душ, лечь и притворяться спящим, глядя в потолок из гипса и тикового дерева до тех пор, пока не померкнет солнечный свет и не настанет ночь. Тьма оживит этот конкретный Город Ангелов — или хотя бы гальванизирует его труп, придав видимость медленного, эротического танца.

Когда становится темно по-настоящему, я встаю, надеваю мою бангкокскую уличную одежду и выхожу в ночь.

Впервые я увидел Бангкок больше двадцати лет назад, в мае 1970 года. Мы с Треем выбрали его местом недельного оздоровительного отпуска — ОО, — который нам предстояло провести за границей. Вообще-то в те времена никто из солдат не называл его ОО: говорили просто — Блядство и Пьянство, БиП. Семейные офицеры ездили с женами на Гавайи, а нам, рядовым, армия предлагала кучу направлений на выбор: от Токио до Сиднея. Многие выбирали Бангкок, причин тому было четыре: во-первых, близко, не надо тратить время на дорогу, во-вторых, дешевый секс, в-третьих, дешевый секс и, в-четвертых, дешевый секс.

По правде говоря, Трей выбрал Бангкок по другим причинам, а я просто последовал за ним, доверяя его суждению, как бывало, когда мы выходили в разведочное патрулирование дальнего действия: РПДД. Трей — Роберт Уильям Тиндейл Третий — старше меня всего на год, но он был выше, сильнее, умнее и куда образованнее. Я-то свалил из колледжа на Среднем Западе еще с первого курса и болтался до тех пор, пока не загремел в армию. Он с отличием кончил Кенион-колледж, а потом записался в пехоту, вместо того чтобы продолжать образование.

Прозвище Трея происходило от испанского слова «три» и произносилось соответственно. У нас почти все получали клички во взводе — меня звали Прик из-за тяжелой рации ПиЭрКа-25, которую я носил в свою недолгую бытность ЭрТэО, — но Трей пришел к нам с готовым прозвищем. Кто-то сунул нос в его бумаги, и не прошло и недели, как мы все уже качали головами над тем, что, имея такое образование, умея печатать — навыки, которые даже новобранцам обеспечивали место в счастливом ТЭМИТе (Тыловой Эшелон, Мать Их Так), — Трей добровольно пошел рядовым в пехоту.

Трей питал глубокий интерес к азиатским культурам и легко усваивал языки. Он единственный из нашей компании рядовых действительно говорил по-вьетнамски. Большинство из нас искренне считали «боку» вьетнамским словом и чувствовали себя ужасно умными, если могли сказать «диди-мау» [3] Диди-мау — испорченное вьетнамское «иди быстро». и еще с полдюжины других испорченных местных фраз. Трей говорил по-вьетнамски, хотя и скрывал это от всех офицеров, за исключением нашего Эл-Ти. «Не хочу становиться машинисткой или офицером, — бывало, говорил он мне. — И будь я проклят, если позволю сделать из меня ссыкливого следователя».

Тайского Трей не знал, но учился он быстро.