Дэн Симмонс - Двуликий демон Мара. Смерть в любви

А теперь вот это. Пуля из «ли-энфилда» — или, в моем случае, из немецкой винтовки Маузера — за секунду преодолевает расстояние почти в полмили и достигает цели в два раза быстрее, чем звук самого выстрела. Прямо в лицо. Прямо в глаза. Острый кусок металла, летящий прямо в глаза, в «окна души». Даже подумать страшно.

Я долго смотрел на своего соседа и наконец с трудом оторвал взгляд от трех пристальных немигающих глаз.

Думаю, он был молодым. Уж всяко моложе моих двадцати восьми. Под слоем намытой грязи я различал короткие светлые волосы. Странное дело, но крысы почти не тронули его лицо, удовольствовавшись лишь несколькими длинными полосками мяса, содранными со скул и челюсти. При свете сигнальных ракет эти раны походили на обычные царапины от ногтей. С носа, лба и квадратного подбородка мертвеца каплями стекала вода.

Мое внимание приковали зубы. Губы у него, вероятно, еще недавно были полные, даже чувственные, но за день или два они иссохли, сморщились под июльским солнцем и раздвинулись, обнажив выпуклые белые зубы и розовые десны, хорошо видные даже в темноте. Идеально ровные зубы выступали вперед, и складывалось впечатление, будто мой друг пытается выпалить какие-то прощальные слова, пусть даже просто выругаться по поводу несправедливой, банальной смерти.

С минуту я зачарованно смотрел на труп, привыкая к его присутствию там и своему собственному присутствию здесь — здесь, в театре смерти, где острые куски металла прилетают и пробивают тебе лицо прежде, чем ты успеваешь заметить и увернуться, — а потом вдруг осознал, что эти зубы, эти челюсти двигаются.

В первый момент я решил, что все дело в игре мерцающего света: хотя артобстрел поутих, по обе стороны фронта стали чаще взлетать сигнальные ракеты, поскольку и боши, и британцы ожидали предрассветных вылазок противника на «ничейную землю».

Нет, освещение здесь ни при чем. Я подался вперед и с расстояния ярда вгляделся в лицо своего визави.

Челюсти медленно раскрывались. Я слышал тихий треск высохших сухожилий.

Крупные белые зубы (зубные протезы, осознал я, хотя парень совсем молодой) начали раздвигаться. Лицо скривилось, словно мой друг силился отделиться от земляной стенки, чтобы тоже податься вперед и слиться со мной во французском поцелуе посередине окопа.

Я не мог ни пошевелиться, ни вздохнуть от ужаса, а белозубый рот широко разинулся, и из него с громким шипением вырвалась струя гнилостного газа, воняющего мерзче иприта или фосгена. Нижняя челюсть задрожала, горло вздулось, словно мертвец тужился разорвать путы ада, чтобы произнести последние слова, возможно, последнее предостережение.

В следующую секунду зубные протезы выпали, с тихим стуком скатились вниз по заляпанной грязью опавшей груди, черная шипящая дыра рта растянулась еще шире в непристойном подобии родов… а потом огромная маслянисто-черная крыса — с длинным, как у ласки, гладким телом и наглыми черными глазками — протиснулась наружу между изгнившими деснами и сморщенными губами.

Я не шелохнулся, когда крыса лениво пробежала по моим ногам. Она была сыта и никуда не торопилась.

Не шелохнулся я и после того, как крыса ушла, — просто сидел и пристально смотрел на грудь и живот своего мертвого соседа, пытаясь понять, мерещится мне или нет, будто внутри у него еще что-то шевелится.

Я… мне подобные… мои товарищи и я повинны в кошмарной беременности этого молодого человека.

От кого же я получу подобный дар?

Я сидел неподвижно, пока меня не нашли трое солдат из 13-го взвода роты «В», рыскавших в поисках трофеев. Солнце тогда уже стояло высоко в небе.

Траншея оказалась не ходом сообщения, а просто укрепленным продолжением углубленной дороги, где немцы держали оборону немногим ранее. Она находилась за нашим расположением, но довольно далеко от новых германских позиций и под прикрытием невысокой гряды. Солдаты из роты «В» отвели меня назад.

Я вернулся к штабу батальона, удостоверился, что моя рота размещена по землянкам, а потом рассеянно присел рядом с двумя парнями из нашей бригады, стрелком Монктоном и капралом Хойлесом, пившими утренний чай.

Несколько минут назад, едва я закончил первую часть этой записи, пришел полковник с каким-то штабным капитаном. Последний поднялся на стрелковую ступеньку, о-о-очень осторожно выглянул из-за бруствера в сторону «ничейной» полосы, где мои люди всю ночь снимали мертвецов с проволочного ограждения, увидел сотни почерневших на солнце трупов в британской форме, по-прежнему там лежавших, и сказал полковнику Претор-Пиннею: «Господи, я и не знал, что мы задействовали колониальные войска!»

Полковник ничего не ответил. Немного позже они ушли.

— Бог ты мой, — пробормотал Монктон, обращаясь к сидящему рядом капралу, — этот ублюдок что, никогда прежде не видел мертвецов?

Я отошел, пока чувство служебного долга не заставило меня подслушать дальнейший разговор и отчитать подчиненных. Потом начал безудержно смеяться. Мне удалось остановиться лишь пару секунд назад. Некоторые строки на странице расплылись от слез смеха.

Сейчас девять утра. Так начинается мой первый день на передовой.

9 июля, воскресенье

Не спал с четверга. По словам капитана, стрелковая бригада избрана возглавить следующую атаку — вероятно, завтра.

Полковник приходил расспросить меня про Большое Наступление, предпринятое 1 июля. Тогда он послал меня повидаться с моим другом Сигфридом [Сигфрид Сассун. — Прим. ред.] в расположении роты «А» и пронаблюдать за атакой, чтобы впоследствии доложить о ходе боевых действий, но мне не удалось найти ни Сигфрида, ни Роберта. [возможно, Грейвз? Джеймс Эдвин Рук знал обоих поэтов еще до войны. — Прим. ред.] Зато случайно встретил другого друга, Эдмунда Дадда, и вместе с ним и другими офицерами из полка Королевских уэльских фузилеров наблюдал за атакой с резервной позиции, откуда было отлично видно наступление 21-й дивизии и Манчестерского полка.

Полковник Претор-Пинней пришел ко мне в середине дня, взглянул в зеркало над бруствером, дрожавшее от близких взрывов вражеских шестидюймовых снарядов, и сказал: «Итак, Джимми. Что вы видели неделю назад?»

За последние дни я исполнился уверенности, что командир так и не потребует от меня доклада. Но сейчас, когда до нашего собственного Большого Наступления оставалось меньше двадцати часов, он явно почувствовал необходимость войти в подробности.

— С чего вы хотите, чтобы я начал, сэр?

Он предложил мне сигарету из золотого портсигара, постучал по нему своей, дал прикурить и сам прикурил — тоже от траншейной зажигалки, — а потом сказал:

— Артобстрел. Начните с артобстрела. То есть, разумеется, мы в Альбере слышали канонаду… — Он умолк.