Алексей Шаманов - Заарин

Джина усмехнулась. Он-то как раз с этим и не спорит. Он говорит: я быдло, и вы не лучше. И что обидно, он прав, но не на все сто, Джина это чувствовала. Она не хотела быть быдлом, хоть ты ее убей!

Убей… Джина вспомнила Кольку и всхлипнула. Надо узнать у парней, как он погиб… Не надо было позволять врачу «скорой» делать ей укол. Она должна была увидеть его мертвого! Зачем? Как в дурацком каком-нибудь сериале, глаза, что ли, закрыть? Она не знала. А тут еще отец Стаса со своими обвинениями. Можно подумать, кабы не октябрьская революция, был бы у нас в России рай земной…

Ее отец будто подслушал мысли дочери.

— Что же все на большевиков-то валить? — не согласился он с Сергеем Кузнечихиным. — Я вот намедни «Петра Первого» Алексея Толстого перечитал. Ужас и стыд раздирают, когда сравниваешь Кукуй, где жили немцы, и остальную смрадную и нищую Москву!

— Это да, — согласился Сергей, — но не забывай, к началу двадцатого века Русь потихоньку стала выбираться из нищеты и смрада, и тут — нате вам! Большевистский переворот! А вместе с ним Гражданская война, разруха, голод, и снова мы по уши в дерьме!

Джина поняла, что ничего нового они больше не скажут. Станут пьяно перебрасываться примерами и доводами, а их можно тысячу найти как «за», так и «против». Мы, например, в космос первые полетели! И автомат Калашникова лучший в мире! И в хоккей играем лучше всех! И еще, не забыть, балет у нас — ого-го! И самовары на загляденье, и гармони, и бани… А матрешки? У кого в мире еще есть такие замечательные матрешки?

Вспомнив, что даже пресловутые матрешки не русская, а то ли китайская, то ли японская игрушка, Джина горько усмехнулась.

Когда бывший учитель вышел из туалета, женщина уже спала, и его это нисколько не удивило. А вот его дальнейшее поведение, кабы Нина Павловна не уснула, удивило бы ее до предела. Она бы попросту не поверила в то, что видит.

Тот, кто вошел в комнату, не обратил ни малейшего внимания на обнаженную и, надо заметить, не слишком сексуально привлекательную женщину. Перешагнув ее тело, он снял со стены висевший над кроватью коврик с оленями, расстелил на полу и сел на него в позе лотоса.

На этом чудеса не закончились. Не выкуривший за всю свою жизнь ни единой сигареты, вдвойне бывший учитель истории вынул из бокового кармана пиджака трубку, которую позаимствовал в мастерской трудовика. Из нагрудного кармана он достал несколько сигарет, настрелянных у погорельцев, порвал одну из них и набил трубку табаком. Потом извлек коробку спичек, неумело поджег и раскурил самодельную трубку.

— Хонзохон! — недовольно произнес он, с гримасой отвращения выдыхая дым в потолок. Вероятно, от процесса он ожидал чего-то большего, впрочем, курить не перестал…

Джина твердо решила не прислушиваться больше к тому, что происходило под окнами, а спать, когда ожил ее сотовый. Девушка посмотрела: звонил ее родной дядя Василий Шарменев, пятидесятилетний мамин брат с Ольхона. Был он по виду чистый бурят, низкорослый, плотно сбитый, со скуластым круглым лицом и раскосыми глазами, черными как угли. По деду с материнской стороны он был потомственный черный шаман. Посвящения, впрочем, не принимал. Но в наше время шаманское посвящение — довольно редкое, экзотическое явление. Однако по обе стороны Байкала слава о нем распространилась как о сильном практикующем боо. Помогал он всем нуждающимся без исключения, довольствуясь тем, что давали, а потому не бедствовал, но и не нажил богатства. В Иркутске, в Улан-Удэ, а тем более в Москве он давно сколотил бы капитал своим талантом, в том числе и врачевателя, однако…

«Овес к лошади не ходит», — говаривал он с усмешкой и оставался дома, в скромном двухэтажном особнячке на краю Хужира, а страждущие со всей России за полгода записывались в очередь к нему на прием.

— Привет, Женька! Как у вас дела? — спросил дядя Вася.

— Ты разве не знаешь, что деревня сгорела?

— Знаю, мать говорила… Я вот зачем звоню. Помнишь старый осинник за вашей школой?

— Помню, конечно, только его теперь нет.

— Как нет? — В голосе дяди племянница услышала волнение, даже испуг. — Куда ж он делся?

— На его месте новый корпус лицея начали строить. Вырубили осинник.

— Тогда все ясно, — сказал дядя Вася после паузы, — и про пожар, и про гром с молнией…

— Что тебе ясно?

— Ясно, что пророчество исполнилось и Он восстал, — в задумчивости произнес Василий Шарменев. — Я это почувствовал, но подумал, что, может быть, ошибаюсь… Лучше бы ошибся. Девяносто девять лет прошло. Ровно девяносто девять лет…

— Я тебя не понимаю, — заволновалась Джина. — О чем ты?

— Это не важно. Значит, так, Женя, вам с мамой нужно срочно приехать ко мне на Ольхон. Я попытаюсь нас всех защитить!

— Дядя Вася, какой Ольхон? Мама же работает, не поедет она никуда.

— Шут с ней, с работой! Жизнь дороже! Я завтра же вас…

В этот самый момент в трубке затрещало, загудело, и связь оборвалась. Джина тут же попробовала перезвонить, но узнала, что «абонент временно недоступен». Странно, сотовая связь с Ольхоном в последние годы вроде бы наладилась…

Девушка оставила в покое мобильник и задумалась. Говорить ли маме о звонке брата? Хотя голос Василия показался Джине вполне трезвым, девушка решила, что все-таки он был пьян, а потому нес ахинею про осинник и какого-то неизвестного ей человека, который восстал через 99 лет.

Джина усмехнулась. Она решила ничего маме не говорить. Конечно же, дядя Вася «набурханился», с ним это случалось не так уж и редко.

Между тем разговор под окном продолжался, и Джина снова невольно прислушалась.

— …в большинстве своем в детях дворян, переживших октябрьский переворот, культивировалось воспитание того же пресловутого быдла. Почему? — вопросил Сергей Кузнечихин.

— Чтобы не выделялись на рабоче-крестьянском фоне, — предположила Наталья Лунева.

— Чтобы не репрессировали, — добавил ее муж.

— Именно! — порадовался Сергей сообразительности Луневых.

— Ерунда! — вмешалась его жена. — Моя бабушка Мария Павловна, тысяча девятьсот восемнадцатого года рождения, потомственная дворянка, до гробовой доски оставалась интеллигентной женщиной!

— О ней я и хотел рассказать для примера…

— Ты считаешь, что и Мария Павловна тоже… — Возмущенная Анна Кузнечихина не договорила.

— Тоже-тоже! — Сергей захохотал.

— Да я сейчас тебя убью! — объявила Анна. Вероятно, выпила она уже достаточно для смертоубийства.

— Я всего лишь хотел рассказать о Бальмонте! — торопливо уточнил Сергей.

— При чем здесь русский поэт? — не понял Лунев, зато Анна поняла, рассмеялась.

— Это валяй, — сказала, — это почти что и не про бабушку.

— Очень даже про нее, царствие ей небесное, — продолжал Сергей. — Когда мы с Анной познакомились, я учился в Московском институте кинематографии на заочном и только-только открыл для себя Серебряный век русской поэзии. Наизусть стихи шпарил, как по писаному…