Pale Fire - Вампир

— Это пройдет. Просто я не люблю центральную Францию, здесь нет души. А Париж меня просто высасывает.

— Не замечал такого. Впрочем, последний раз я провел в Париже всего неделю, а до этого был здесь еще в правление Короля-Солнце. Тогда город был иным. А провинция тебе нравится?

— Камарг, а еще все, что к югу от Гаронны. Жаль, что сейчас зима. Хотя в Камарге и зимой хорошо.

— Я был бы спокойнее, если бы ты уехала из Парижа. Пятнадцать лет назад здесь было больше вампиров, чем в Лондоне.

— А сколько было в Лондоне?

— Гриппен, пять его птенцов, Штольц из Вены и я.

— Итого восемь. Я бы не сказала, что это много.

— В Ливерпуле жила хозяйка с двумя или тремя птенцами, и этого оказалось много: их выследили и убили в конце правления королевы Виктории. А в Париже в 1905 году была хозяйка и двенадцать птенцов, трое из которых вполне могли начать сами создавать вампиров.

— А могли погибнуть. Ты сам говорил, что война — скверное время.

— Могли. И даже не из-за войны, а в борьбе за власть с хозяйкой. Птенец, даже самый строптивый, сильно зависит от мастера и всегда слабее его. Я не знаю случая, чтобы птенец становился мастером, пока жив вампир, создавший его. Исключением был Штольц, но его мастер обитал в Вене, и Штольца убили прежде, чем я или Груммар узнали, что он осмелился сотворить птенца.

— А то бы его убил ты?

— И его, и птенца.

— Вампиров так мало, а они убивают друг друга в борьбе за власть?

— Да. Чем меньше их, тем меньше опасность. Вампиры не делят территорию, как хищные звери. Каждый считает свой город своим угодьем. Убежищ мало, две одинаковых смерти в одном районе вызывают настороженность… Ты даже не представляешь, насколько я счастлив, что освободился от этого.

— Ты счастлив?

— Да. Особенно тем, что ты со мной.

— И ты хочешь, чтобы я уехала.

— Я прошу тебя об этом, но ведь ты никуда не уедешь.

— Ты не слишком недоволен.

— Мне тяжело расставаться с тобой надолго.

Весь день они гуляли по старому Парижу. Эрик впервые рассказывал о том времени, когда он был действительно юн. То, что началось как рассказ о Европе Средневековья, вылилось в трехчасовой рассказ семье, о детстве и юности: жесткий, холодный и требовательный отец-придворный — заоблачное божество, раз в год приезжавший домой, полусумасшедшая бабка-бретонка, всю жизнь боявшаяся призрачных норманнов и назвавшая единственного внука языческим именем, чтобы защитить его от нашествия, которое никогда не случится; девятый день рождения, нежное расставание с единственным другом — заикающимся нищим идальго, учителем геральдики, долгое путешествие в Мадрид, ко двору, где все чужое, чарующее и враждебное; обязанности пажа, душащий воротник и тесный камзол с колючим шитьем, скованность, сдержанность, возвышения и падения, фехтование и охота, музыка, мессы, балы, капризы и жестокость принца, призраки дворца, запахи страха, яда, смерти, цена монаршей привязанности; путешествие в Британию, английский двор, любовь, унижение, оскорбленная гордость, кровоточащее сердце, страстное стремление к смерти и внутренний запрет на самоубийство — не религиозный, а просто «идальго не должен…», — ставший сутью характера; кабацкие драки — эспадрон против матросского тесака и дубинки, сутулый арфист-шотландец, завораживавший музыкой и участием, клочья жесткого гофрированного воротника, жестокий поцелуй в обнаженную шею, ужас, замирающие удары сердца — и выворачивающая смертельная горечь темной крови мастера…

О бытии вампира Эрик рассказывать не стал.

— Что скажешь? — спросил он Беатриче. — Вот я — каким был когда-то. То, что я сейчас, невнятно мне самому.

— Понимаю… Чье это?

— Не помню. Что-то в стиле Хайяма.

— Почитай еще.

— О, где лежит страна всего, о чем забыл?

— Все так. Почти. Я не хочу возвращаться. Неужели ты думаешь, что я провел в спячке почте четыреста лет? Вампир, если он хочет выжить, должен меняться вместе с каждым человеческим поколением. Я умолчу о том, что называют «прогрессом человечества», я же не человек, но мой интеллект не застыл, как мое тело. Я шел вперед…

— В этом не участвовало сердце, любовь моя. Да, интеллект, интуиция, немного магии — но примитивная тяга к жизни, способность к творчеству, умение чувствовать, самовыражение через слово для вампира невозможны, не существуют.

— Ты знала многих сотворенных вампиров?

— Я вижу цвета всех живых и неживых, Эрик, и ту радугу, на которой держатся цвета. Радуга человека — семь цветов, от красного до фиолетового. Самосохранение, размножение, усвоение, чувство, речь, интеллект, интуиция. У Груммара и остальных были яркими желтый и синий, еще был виден фиолетовый. И все. У большинства людей — красный, оранжевый, желтый. У отца и у меня радуги полные.

— А у меня?

— Полная радуга, но оранжевый и голубой слишком бледные. Но это меняется. Не все же сразу.

— Оранжевый и голубой — что они значат?

— Материальное самовыражение и самовыражение через слово. Для людей размножение и речь.

— А для меня — молчаливость и бессилие.

— Это меняется, Эрик. Века впереди.

— Опять? Шучу… Живу, как ребенок, в каждой секунде, не чувствуя будущего, не оглядываясь назад.

— Это плохо?

— Не знаю. Не оставляй меня.

— Не оставлю.

Парижских вампиров оказалось всего восемь, и они не спешили рассказывать, что случилось с остальными. Анна-Луиза де Мондаре приветствовала Эрика с наигранным радушием, под которым тлела опаска. Они поговорили ни чем, обменялись сплетнями. Занятые болтовней птенцы Анны-Луизы глядели на Эрика с не понравившейся ему цепкостью. Он пожалел, что не захватил хотя бы кистень: хотя вампиры ничего не знали о гнезде Груммара, они чуяли, что Эрик опасен.

Полгода не общаясь с вампирами, Эрик забыл их, их манеры, стиль общения, шутки, стремления, страхи. Он начал жалеть, что пришел сюда ночью. Он был чужак. Триста семьдесят лет, которые он пробыл вампиром, скатились с него, как вода с лебединых перьев. Никогда еще он не чувствовал так явственно, что он создание света. А вокруг были создания тьмы.