Эдит Уортон - Торжество тьмы

— Что ж, скоро мы обсудим все детали, — услышал Фэксон голос мистера Лавингтона, который продолжал обсуждать будущее племянника. — А сначала давайте выкурим по сигаре. Нет… не здесь, Питерс. — Он обратил улыбающееся лицо к Фэксону. — После кофе я хочу показать вам картины.

— А кстати, дядя Джек, мистер Фэксон хочет спросить, нет ли у вас двойника.

— Двойника? — Мистер Лавингтон, все так же улыбаясь, по-прежнему смотрел на гостя. — Мне об этом неизвестно. Вы видели моего двойника, мистер Фэксон?

«Боже мой, — подумал Фэксон, — если я сейчас посмотрю на него, они посмотрят на меня оба сразу!»

Чтобы не поднимать глаз, он сделал вид, будто подносит к губам бокал; но сердце у него упало и остановилось, и он покосился на хозяина. Взгляд мистера Лавингтона был учтиво направлен на гостя, но волнение Фэксона несколько улеглось, когда он увидел, что фигура за креслом по-прежнему наблюдает за Райнером.

— Вы считаете, что видели моего двойника, мистер Фэксон?

Повернется ли второе лицо, если он скажет «да»? В горле у Фэксона пересохло.

— Нет, — ответил он.

— А! Их может быть целая дюжина. По-моему, внешность у меня самая заурядная.

— Я… ошибся… память подвела… — услышал Фэксон собственный запинающийся голос.

Мистер Лавингтон отодвинул стул, но мистер Грисбен внезапно подался вперед:

— Лавингтон! О чем мы только думали? Мы же не выпили за здоровье Фрэнка!

Мистер Лавингтон уселся обратно.

— Мой милый мальчик! Питерс, еще бутылку… — Он повернулся к племяннику. — После такой непростительной забывчивости я, пожалуй, не осмелюсь сам произнести тост… но Фрэнк все знает… Давайте, Грисбен!

Юноша радостно улыбнулся дяде:

— Нет-нет, дядя Джек! Мистер Грисбен не обидится. Только вы — в такой день!

Дворецкий наполнял бокалы. Мистеру Лавингтону он налил последнему, и тот протянул свою маленькую руку чтобы поднять бокал… Фэксон отвернулся.

— Ну что ж… Все хорошее, чего я желал вам все эти годы… Я молю Бога, чтобы грядущие годы были счастливыми, здоровыми и долгими… и долгими, мой дорогой мальчик!

Фэксон увидел, как руки справа и слева от него потянулись к бокалам. Он машинально взял свой. Взгляд его был по-прежнему прикован к столу, и он с горячечной дрожью повторял про себя: «Не буду смотреть! Не буду… не буду…»

Пальцы сжали бокал и поднесли его к губам. Фэксон увидел, как другие руки повторили это движение. Он услышал сердечное «Верно! Верно!» мистера Грисбена и глуховатое эхо мистера Болча. Когда край бокала коснулся губ Фэксона, он сказал себе. «Не буду смотреть! Ни за что не буду!» — и поднял глаза.

Бокал был так полон, что потребовались необычайные усилия, дабы не расплескать приподнявшееся над краями вино, за те мучительные секунды, пока секретарь смог совладать с собой настолько, чтобы поставить его нетронутым обратно на стол. Эта благодетельная задача и спасла Фэксона, не дала закричать, сорваться, рухнуть в бездонную тьму, готовую его поглотить. Занятый борьбой с бокалом, он сумел усидеть на месте, совладать со своими мышцами, ничем не выдав свое смятение окружающим; но когда бокал коснулся стола, плотину наконец прорвало. Фэксон вскочил и бросился прочь из комнаты.

В галерее инстинкт самосохранения помог ему обернуться и сделать юному Райнеру знак не следовать за ним. Фэксон пробормотал что-то о внезапном головокружении и о том, что он скоро вернется, и юноша, сочувственно кивнув, вернулся в столовую.

У подножия лестницы Фэксон наткнулся на служанку.

— Мне бы хотелось позвонить в Веймор, — проговорил он пересохшими губами.

— К сожалению, сэр, связи нет. Мы уже целый час не можем соединить мистера Лавингтона с Нью-Йорком.

Фэксон бросился в свою комнату, юркнул в нее и задвинул засов. Свет лампы заливал мебель, цветы, книги; в золе еще мерцало полено. Секретарь рухнул на диван и спрятал лицо. В спальне царила глубокая тишина, во всем доме царило спокойствие; ничто не намекало на молчаливые и мрачные события, которые разворачивались в столовой, откуда сбежал Фэксон, а когда он прикрыл глаза, ему показалось, будто на него нисходят забвение и покой. Но они снизошли лишь на миг; а затем веки снова открылись и перед ним возникло чудовищное видение. Оно никуда не делось, оно запечатлелось у него в зрачках отныне и навсегда — часть его самого, неизгладимый ужас, выжженный у него на теле и в душе. Но почему у него — только у него? Почему именно он был избран увидеть то, что он видел? Господи, при чем здесь он? Любой другой, постигни его такое просветление, не скрыл бы ужаса и тем самым победил бы его, но он, Фэксон, единственный безоружный и беззащитный свидетель, единственный, кому никто бы не поверил, кого никто бы не понял, попытайся он открыть увиденное, — именно он был определен в жертвы этого кошмарного посвящения!

Внезапно он сел и прислушался: с лестницы донеслись шаги. Наверняка это шли посмотреть, как он себя чувствует, и, если ему лучше, позвать его спуститься и присоединиться к курящим. Он осторожно открыл дверь; да, это были шаги юного Райнера. Фэксон оглядел коридор, вспомнил про вторую лестницу и кинулся к ней. Он хотел только одного — выбраться из дома. Больше ни секунды не дышать этим омерзительным воздухом! Господи, при чем здесь он?

Он добежал до противоположного конца нижней галереи и увидел за ней холл, в который попал с улицы. Там было пусто, и на длинном столе виднелись его пальто и шапка. Он надел пальто, отодвинул засов и ринулся в очистительную ночь.

Тьма была глубока, а мороз так силен, что на миг у Фэксона перехватило дыхание. Потом он заметил, что снегопад почти утих, и твердо вознамерился бежать. Путь ему указывали деревья, росшие вдоль аллеи, и он размашисто зашагал по примятому снегу. Он шел, и смятенные мысли понемногу унимались. Стремление сбежать по-прежнему подгоняло его, но он начал думать, что спасается от ужаса, порожденного собственным воображением, и бежит в основном ради того, чтобы скрыть это состояние, прийти в себя без посторонних глаз.

Давеча он провел много часов в поезде, бесплодно размышляя о своем унылом положении, и помнил, как горечь сменилась отчаянием, когда оказалось, что сани из Веймора его не ждут. Конечно, это пустяки, но, хотя Фэксон вместе с Райнером подшучивал над забывчивостью миссис Калми, на самом деле ему было обидно. Вот до чего довела его неприкаянная жизнь — он не умел вести себя с достоинством и твердостью, и теперь его чувства зависели от милости подобных ничтожеств… Да, все это, вместе с холодом и усталостью, крушением надежд и навязчивым чувством, что он загубил свои таланты, — все это и приблизило его к опасной грани, за которую его перепуганному разуму уже два-три раза случалось переступать.