Татьяна Мудрая - Гусман из Тарифы

В романсах поётся, что тот был совсем младенец. Ничуть. Безрассудный подросток по доброй воле и против воли отцовской принял сторону мятежного принца. Тайком от меня, разумеется. Вы, нынешние, отлично знаете, как это бывает, однако в наши строгие времена подобное было в новинку. Проблема отцов и детей, ха! Мы были заняты кое-чем поважнее.

«Не было это буквальным нарушением вассальной присяги и делом бесчестным, оттого и не порушило ни в малой мере отцовской любви.

Вот стал Хуан в виду стен Тарифы и кричит дону Алонсо:

— Не откроешь ворота моим соратникам и моему честному королевскому имени — прямо у тебя на глазах перережу горло мальчишке.

Вот, значит, какой был у него план…

Но крепко помнил дон Алонсо: кто владеет кастильо, владеет и городом Тарифой. Кто владеет Тарифой, владеет судьбой всей Испании, Да, пожалуй, весь город и собрался ныне в крепости — защитить ее, потому что с недавних пор думал сходно со своим хозяином. И, почти не раздумывая, так ответил Алонсо Хуану:

„Я растил сына для блага страны и на страх ее врагам, а не для того, чтобы он сделался игрушкой в их руках. Убей его, Хуан, это будет для меня честью, для моего сына — вратами вечной жизни, а для тебя самого — вечным позором на земле и вечной мукой на том свете!“

А когда увидел, что смутился злодей, прибавил:

„Что же ты медлишь? Или нож твой не остёр? На, возьми мой!“

Снял с пояса кинжал и метнул вниз — с такой силой, что тот вонзился в землю у самых ног Хуана. А потом, как говорит предание, удалился в башню завтракать со своей супругой. Когда же поспешили к нему люди с вестью, что Хуан зарезал-таки мальчика, ответил:

— И только? Я уж подумал, что враг ворвался».

По логике предательства безрассудный юнец и так и так был обречен. Горячностью натуры, подсказавшей ему опрометчивое решение, подлостью принца, самим Богом, что устроил дело на свой обычный манер — против логики человеческой. Я полагал, что своей резкой речью и картинным жестом даю мальчику хотя бы малый шанс выжить. И ушел с поста лишь ради того, чтобы не видеть его почти неизбежной гибели, о которой меня оповестили, лишь только я сел за стол и встретился взглядом с женой.

Но Тарифу я защитил. Разумеется — иначе бы о том рассказывали совсем в других выражениях. Мавры ушли от стен, принц Хуан — из истории. Говорят, видали его позже у стен Гранады, Собственно, надежды на хороший исход у моих противников не было: Тарифу таким малым числом народа не взять, да и жестокость принца потрясла всех иноверцев до единого. Кое-кто из них заколебался, я думаю, уже тогда, когда он пошёл на явную подлость и насилие. Живо представил себя на месте моего мальчика…

Король тогда сидел в Алькала де Хенарес и был болен. Когда ему донесли о событиях он — вот диво! — извинился передо мной, что не может прибыть в Тарифу. И то сказать: я сохранил ему достояние, которое он было хотел разрушить, не имея сил оборонить. Спасли положение рыцари Калатравы, которые удерживали крепость целый год, и лишь потом я, грешный. Дважды.

Когда я прибыл ко двору, сотни людей сбежались посмотреть на новую знаменитость. Король привстал с места, обнял меня и воскликнул: «Здесь находится рыцарь, который должен служить примером всем!»

Что делать: когда я даю клятву однажды, я её держу. Совсем как та мувалладская девчонка и её семейство. Я оставался верным сторонником короля, а когда он вскорости умер — его вдовы и сына. Получил в управление земли между Гвадианой и Гвадалквивиром — и громкую славу в придачу. Но не прозвище, вопреки общему мнению: его я обрёл ещё на службе у короля Альфонсо. Стыдно было бы сыноубийце называться Добрым.

«Что случилось дальше?» — часто спрашивают те, кто умеет слышать сокровенные голоса стен.

Но стены никогда не говорят правды. Она не так романтична, как вымысел, и куда более опасна.

«Всё же открыла Тарифа свои ворота маврам. Было их ровно семь всадников: шесть мощных воинов и один по виду совсем юноша, тонкий станом и узкий в плечах. Покрыты они были по голове, лицу и плечам синими обмотами, как принято в племени туарегов, и желали говорить с благородным Гусманом о мире. Также привезли они с собой в парчовом мешке голову Хуана, переложенную для пущей сохранности душистыми бальзамическими травами. Поглядел на нее Алонсо и говорит:

— Не приму такого жуткого подарка. Ибо не к лицу христианину радоваться позорной гибели кого бы то ни было, и не вернёт мне эта смерть моего милого сына.

— Ты прав, — ответили ему. — Но погляди: вот Амина бинт Затт аль-Химми, и от девственной плоти ее, от твоего семени родятся храбрые сыновья и прекрасные дочери для колен твоей супруги, дабы соединилось в них всё лучшее, чем славны оба наших народа: пылкость и отвага, гордость и нежность, красота душевная и телесная. И пребыло таким в веках.

Тут сдвинул седьмой всадник покрывало с лица — и глянули на дона Алонсо очи, что отразились в его душе, как в прекраснейшем зеркале текучего, как слёзы, хрусталя…»

Нет, в самом деле: хилая былинка на чужой земле распустилась великолепным цветком. Туареги дики: возможно, оттого они так высоко ставят своих женщин. Как им удалось заманить и убить Хуана — не знаю. Как и о чем договориться с маврами, их покорившими, — не моё дело. Видится мне в моих снах нечто вроде подвига Иаиль, проткнувшей висок вражеского военачальника колышком, или самоотвержения Юдифи. Скорее последнее — из-за того меча, который Амина держала на манер будущих самураев.

Вот только никаких наследников она не родила и рода герцогов Медина-Сидония ими не продолжила. Даже наилюбимейший бастард не годится для такой роли. А уж если то сплошные девицы…

Я обхожу дозором Тарифу дважды в сутки, воздавая честь обеим моим любовям: можно было бы и чаще — ведь никто меня не видит. Только я ведь истинный гот. Истинным готам не к лицу проявлять слабость, тем более — плакать на родных могилах.