Татьяна Мудрая - Рыжий пёс, бегущий краем моря

— Я убивала их раньше?

— Да, но не так. Ты перегрызала этим подлецам горло, чтобы возвратить их кровь той земле, которую они обездолили. Они сами пили её кровь и пожирали плоть, а свою забывали ей пожертвовать. Ты была лучшей из нас, эльфийская волчица моя Моруан, рожденная из пламени псица моя. Эх, до чего трудно было им тебя выследить! До чего непросто и мне дотянуться до тебя… Знаешь, за что тебя схватили? За что сожгли?

— Я была, как и ты, дитя от семени Змея Огненного Волка, доброго сына злого Огняника. Оборотень. Вот за это.

— Да, моя прекрасная псица. Нет, моя суженая. Не за чужие смерти. За то лишь, что ты была не такой, как все.

Снова ноет укус — сладко, будто женское лоно рядом с мужской плотью. Я подношу к лицу руку… нет, к узкой морде — когтистую лапу, наполовину скрытую тонким вьющимся волосом.

— Не подать ли тебе серебряное зеркальце, волчица моя? — смеется Барбар и. — Зеркальце, выплавленное из трех сетей, и семи ножей, и тринадцати бесполезных пуль? Теперь оно тебе не опасно, жена моя, невеста моя: ты перешагнула порог.

В самом деле: гарь и зола уходят в землю вместе с хрупкими костями, прошлый жар развеялся, забылся, и нынешняя прохлада приносит новые запахи и звуки. Ах, соловьи на кипарисах и над озером луна, как пел расстрелянный поэт, камень белый, камень чёрный, много выпил я вина, мирт и лавр, мелкие тёмно-алые розы обвиваются вокруг хвойных пирамид, маслянисто-белая отрава магнолий, розоватые бутоны олеандра, крепкий дух соли и йода, раковин, выложенных кругами на прибрежном песке. Ритмичное дыхание моря, которым управляет божественная Селена. Откуда оно в нашем краю, такое огромное и чёрное? Чёрное море мое…

— Что ты со мной сделал, Барбар и?

— Отыскал тебя. Вернул себе самой и мне самому. Ишь чего вздумала — в человеке прятаться!

— А куда теперь?

— Просто побежим, поскачем по краю воды, по кромке соли, по оторочке прибоя, по зову госпожи Луны.

Бок о бок и галопом. Белая сука, ярко-рыжий кобель. Восемь лап ритмично бьют в тугой барабан прибрежного песка. Шёлковая шерсть ниспадает волной, уши колышутся по ветру, точно локоны старинных кавалеров, хвосты как плюмаж на шляпе отважного Сирано, любовника Гекаты. Две лошади — рыжий жеребец и белая кобыла. Два цвета, две природы. Одно сердце.

— Смотри наверх — лицо Госпожи наполовину скрыто. Это зреет плод, это она посылает нам плод, чугунно-синюю смокву этой ночи. Тучу, беременную дождем, снегом и градом. Громом, зарницами и молниями.

— Что мы с ней сделаем?

— Поведём вдоль моря на поводке. Пригоним в твой город. Во все города.

Мы стали куда выше ростом — Псы Белой Наездницы, верховые лошади бога по имени Син. Скачи, всадник, скачи, всадница — мы с вами одно.

— Эй, волчица моя, — смотри! Зарница нисходит вниз, как древо: корни в облаках, ствол в небе, ветки в земной груди. Ибо сказано, что Он приказал тем, кто убил данную Им верблюдицу с малым верблюжонком: выберите себе тучу. Вон ту, сказали они, такую чёрную. В ней будет больше благодатного дождя. Но они назначили себе не награду — наказание: камни и лед, огонь и пепел, белая сука моя! Выбрали себе, и полям своим, и семени своему — гибель и отмщение за двойную смерть!

Мы почти летим, бок о бок, спина к спине, под звон лунного серебра и плеск живого хрусталя. Рыжий волос льётся точно пламя, белый волос струится как дым.

— Когда придём на ту сторону, я хочу взять тебя, светлой жемчужиной нанизать на кость своего стройного стержня. Жаром твоим его раскалить, водами твоими его омыть, семенем моим тебя наполнить. Тогда ты никогда более не станешь одномерным человеком. Плоским человеком. Или хочешь снова им быть?

— Нет, Барбар и.

Город. Соборы — пустые безъязычные колокола, лохмотья сажи в поржавелых органных трубах, что давно утратили способность исторгать священные звуки. Дома, подобные стволам мертвых деревьев, окна, похожие на гнилое дупло.

— Танцуй, волчица моя! Пляши, сука моя, — всё пляшет!

Молнии ударяют в крышу, одевают собой стены, гром рушит величавые здания: опадают неслышно, медленно, будто не в здешнем мире…

— Люди ведь погибнут там, Барбар и. Как это было в ту войну, что стёрла наш город с лица земли. Обратятся в прах. Сгорят, как я горела.

— Тебе жалко их?

— Не знаю, но…

— Оглянись теперь через правое плечо, чтобы не спугнуть их судьбу! Оглянись, священная сука моя Моруан!

…Они стояли позади плотной стеной. Хрупкая девушка с огромной синей птицей, прикованной к ее запястью тонкой цепочкой с обручем: попугаиха тёрлась о щеку хозяйки крючковатым клювом. Еще одна, с виду совсем подросток или фея: вся в черном с белыми рюшечками и оборочками, на голове бант, похожий на стрекозиные крылышки, в руке старомодная парасолька, то бишь зонтик от солнца. К её бедру привалилась огромная лохматая псина с крошечными ушками, темной мордахой, буквально созданной для поцелуев, и добрейшими темно-карими глазами. Двое пареньков с одинаковыми каштановыми кудрями до плеч — на их скрещенных руках, точно обручальный рушник, лежала кошка с изящным тельцем голубого сфинкса. Другой голый котенок пребывал в горстях своей человечьей мамаши; глаза горели яростной лазурью, обоих тесно обступило мамашино семейство — муж, ребятишки, — и огромный уж по имени Шша в золотом царском венце защитным валом обвился вокруг их ног. Молодая женщина стояла рядом с мужем и дочкой: впереди компании, загораживая ее ото всех, стоял в потешной боевой стойке седенький миттельшнауцер. Полная или, как говорили в прежние времена, авантажная дама держала крепким любовным хватом великолепного черного кота с пронзительно-изумрудными глазами. Еще одна дама, присев, успокаивала сразу четверых животных: откормленную кошку, чёрного чау-чау, рыжего таксёныша и мужа совершенно неопределенного окраса. Дряхлую старушку бережно вел на крепком поводке гигантский ирландец-волкодав. Белокурая девица обняла за мощную шею ручного зубрёнка. Были тут конники в жокейских шапочках, что держали своих чубарых на мягком недоуздке; парень, которому его пышный котофей наделся на голову вместо шапки; юнец в светлых дредках — двое песчанок сидели рядом с ним в клетке, обнявшись с лёгкого перепугу. И много еще других блаженных чудаков…

— Животные чуют всякие катаклизмы заранее, вот они и увели своих людей на открытую землю. Под каким-нибудь ерундовым предлогом, — пояснил мне мой жених.

— Вот хорошо! А какой предлог был настоящий?

— Путь, сука моя! Эй, братва, а теперь — потрусили, поскакали, побежали, полетели! Берегом, волной, пеной, облаком, небесами! На суд, на Суд! И берегите как следует своих защитников, своих заступников! Все берегите!