Татьяна Мудрая - Памятник либертину

— Я рад, — сказал шевалье, — и в свою очередь клянусь, что вы будете довольны мною. Заключим же пакт более серьёзный, чем между де Лалли и вашим батюшкой.

И они пожали друг другу руки, как двое людей благородного сословия, кем по сути оставались.

Наутро де ла Барр с дощечкой на груди, на которой было написано крупными буквами: «Нечестивец, богохульник и окаянный святотатец», вошёл в телегу палача. Исповедник его, упомянутый отец Филипп, сел около него справа, уголовный судья хотел было поместиться с другой стороны, но тут брови шевалье слегка сдвинулись к переносице от гнева: он обернулся и сделал знак Сансону, шедшему позади него, приглашая занять это место.

Надо напомнить вам, мой слушатель, что осуждённому и кому бы то ни было сидеть с палачом в одном, так сказать, экипаже — значило усугубить свой позор. Даже прокатиться в порожней телеге — срам и весьма плохая примета. С какой стати Суакур сделал такой неординарный жест, мне неведомо: возможно, по причине смутных угрызений совести, приведших его в конце концов к безумию. Нет, право, не знаю. Шевалье же, когда всё уладилось, произнёс с неким удовлетворением:

— Вот так гораздо лучше; чего мне бояться, когда я нахожусь между целителем души и врачом тела?

Так, меж двух стражей, юношу отвезли к церкви Святого Вульфранка, перед папертью которой он, как полагалось по обряду, должен был всенародно сознаться в своем преступлении, но он категорически воспротивился тому, чтобы озвучить принятый в этом случае текст.

— Признать себя виновным, — объяснил он, — значило бы солгать и оскорбить Бога. Пойти на такое я не посмею.

Когда прибыли к эшафоту, палач, заметив сильную бледность осуждённого, пристально взглянул на него. «Я буду в состоянии сдержать своё слово, — означал этот взгляд, — только если вы сдержите ваше собственное».

— Не бойтесь за меня, — ответил шевалье негромко, так что слышали это лишь двое. — Будьте уверены, я не задрожу, как малое дитя.

Пока он стягивал с плеч камзол, с головы — треуголку, а с шеи — табличку с гнусной надписью, чтобы ничто не помешало финальному акту, отец Филипп задыхался от волнения и еле сдерживаемых слёз. Шарль-Анри подал знак четырём помощникам, которых привёз с собой, и велел подать меч — примерно в ладонь шириной, с закруглённым концом, длинной рукоятью и прямым перекрестьем. Де ла Барр попросил показать ему это орудие: оценил массивное навершие и отменную сбалансированность клинка, попробовал лезвие ногтем и, уверившись в хорошем закале и отличной заточке, сказал исполнителю:

— Что же, я вполне удовлетворён. Действуйте и будьте уверены, что я не дрогну и не подведу вас.

Тот с недоумением ответил:

— Но, шевалье, обычай требует, чтобы вы стали на колени.

— Пусть это делают те, кто преступил закон. Невинным положен иной обряд, чем виновным.

С этими словами Жан-Франсуа Лефевр де ла Барр повернулся спиной к своей смерти, а лицом и открытым взглядом — к толпе, которая никак не могла вникнуть в действо, что развёртывалось перед нею.

И знаете, чем там закончилось?

Меч правосудия, направленный горизонтально земле, ударил по шее с небывалой силой и точностью, так что юноша некоторое время стоял с полуулыбкой на бледных устах и широко открытыми глазами, будто узрев нечто невидимое прочим. Потом колени его подломились, голова слетела с плеч, и он рухнул на помост бездыханным.

Толпа ахнула, отпрянула, раздались вопли, истерические рыдания, проклятья… Она получила зрелище, коего никак не предвкушала и никоим образом не была на него настроена: вместо фарса или гиньоля — настоящую трагедию.

Не забывайте, мой слушатель, что издевательство над живым было по умолчанию опущено. Однако пока длилось смятение, Сансон со своими парнями бережно разместил тело, накрыв заранее приготовленными книгами, поджёг спрятанные под эшафотом поленья и крикнул массам, что им стоит отодвинуться подальше, если не хотят составить шевалье компанию.

Такая смерть, естественно, не удовлетворила и не успокоила ни тех, ни этих. Поговаривали, что безутешная аббатиса, за немалые деньги получив от властей урну с прахом, распорядилась замуровать её в фундаменте монастырской церкви неподалёку от родника, а не под входными плитами, как делают с раскаявшимся грешником, дабы всякий попирал его ногой. Последнее, в отличие от первого, хоть как-то вмещалось в рамки общепринятого. Сплетничали также, что Сансон якобы похвалялся перед зрителями мастерским coup de foudre, заимствованным у арабов. В действительности Шарль-Анри от вящего облегчения пробормотал себе под нос нечто вроде: «Вот и славно — насилу одолел. Бедняжка хоть не мучился».

Разумеется, по стране вдоль и поперёк прокатился шквал возмущения, Да и Вольтер со всей искренностью подлил масла во всенародный огонь. «Мое сердце поражено, — писал он. — Как! Это творит народ — такой мягкосердечный, легкомысленный и веселый! Арлекины! Людоеды! Я не хочу больше слышать о вас. Спешите от костра на бал и с Гревской площади в комическую оперу. Колесуйте Каласа, вешайте Сирвена, сожгите пять юношей, которых следовало бы посадить на шесть месяцев в Сен-Лазар. Я не хочу дышать тем воздухом, каким дышите вы!»

— Как я понимаю, сей господин слегка преувеличил в своём праведном запале, — отозвался я. — Да и прочие в той же мере. И палач был по сути один, хотя слух шёл — наверное, ради симметрии — о пятерых, и жертва. Но всё равно — с какой стати вы опрокинули на меня ушат кровавых историй?

— Прибавьте сюда ещё и Райнера Марию Рильке, — отозвался мой собеседник. — Известный пассаж о всеобщей стандартизации смерти, о том, что она, как и жизнь, редко бывает своей собственной.

— А мораль?

— Нет никакой морали: вы, похоже, приняли меня за кого-то другого. Думайте сами и сами же принимайте решение по поводу себя самого.

На этих словах будто едкая соринка попала мне в глаз, и я сморгнул.

…Небольшой изящный сквер Надар притулился под самым боком базилики, как и следовало тому быть. В воздухе, сыто щебеча, кружили мелкие птахи, сизари, утробно воркуя, разрывали почву кораллово-красными лапками. Лепестки цветущих каштанов опускались на плечи бронзового кавалера, что стоял на одной линии с Девой Жанной, обитающей внутри собора.

Пепел обоих смешался с водой, влился в кровь и плоть Франции и до сих пор стучит в её сердце, пришло мне в голову. Тем она и жива доныне — своими святыми. Теми, кем пренебрегли ранее и кто ныне встал во краю угла.

Внезапно всё померкло перед моим взором. В надвинувшейся туче сверкнул немой гром, узкая молния бичом рассекла идиллическую картину, словно мостом соединив с другой, куда более мне понятной и близкой. Сверкнул и тотчас же слетел золотой венец с горделивой главы храма Христа-на-Водах, наполовину погружённого в зыбкий базальт основания, от Лобного места вдоль по Васильевскому спуску потекла кровавая река, многоголосый вопль повис над Красной Площадью…