М. Джеймс - Город гибели

Саломон яростно взревел, так что рев этот сотряс тонкие стены их жилища и завибрировало грязное стекло в открытом окошке, выходящем на пожарную лестницу, и погнался за ним, тяжело бухая ногами об пол. Второй таракан оказался шустрее и хитрее первого — он попытался забраться под вытертый пегий коврик, лежавший за порогом гостиной, где начинался узкий коридор, ведущий в глубь квартиры. Однако Саломон был убийцей высокой квалификации.

Дважды он промахивался, но на третий раз оглушил таракана, и тот сбился с пути. Четвертый удар башмака об пол смял беднягу; а от пятого таракан лопнул. Саломон со всего размаху опустил на таракана все свои двести тридцать семь фунтов, старательно растирая его по доскам пола. В пол снизу застучали — вероятно, шваброй, — и женский голос прокричал: «Ну, вы там, психи ненормальные! Кончайте стучать! Весь дом развалите, будь он неладен!»

— Я сейчас тебе жопу развалю, морда козлиная! — заорал Саломон, адресуясь к миссис Кардинца, старой выдре, которая жила этажом ниже.

И немедленно возник тонкий, взвинченный до истерического визга голос мистера Кардинца, в котором звучало плохо скрываемое бешенство:

— Не смей так разговаривать с моей женой! Да я сейчас к тебе копов вызову, сволочь!

— Давай-давай, вызывай! — прокричал Саломон и притопнул еще разок. — Может, им захочется потолковать с твоим племянничком про то, кто же это в нашем доме толкает наркоту!? Давай, звони, говнюк!

Это несколько угомонило супругов Кардинца, а Саломон обеими ногами нарочито громко затопал по полу над самыми их головами. Половицы под его тяжестью пронзительно заскрипели.

Но тут за стенкой начал орать сосед справа — пьянчуга Бриджер:

— Да заткнись ты там! Дай человеку поспать, чтоб тебя черти побрали!

Саломон подкрался к стене и заколотил по ней. На улице стояла середина августа, было душно, парило, и воздух в квартире словно бы загустел; лоб Саломона блестел от пота, а футболка его была в мокрых пятнах.

— Сам туда катись! Кого это ты посылаешь к черту? Вот приду, намылю жопу твою тощую, ты…

Внезапно его внимание привлекло движение внизу: по полу, точно надменный черный лимузин, мчался таракан.

— Ах ты, стервец! — взвизгнул Саломон, в два прыжка догнал насекомое и обрушил на него башмак. Для таракана настал Судный День.

Скрипя зубами, Саломон безжалостно давил и давил жучка. Со всех его подбородков капал пот. «Чвак!» — и Саломон размазал внутренности таракана по полу.

Уловив краешком глаза еще какое-то движение, он — сплошная стена живота — обернулся и посмотрел на того, кого считал тараканом другой породы.

— А какого черта тебе надо?

Разумеется, Чико не ответил. Он не умел говорить. Он на четвереньках вполз в комнату и теперь сидел на корточках, слегка склонив набок непомерно большую голову.

— Эй! — сказал Саломон. — Хочешь, покажу тебе одну хорошую штучку? — Он ухмыльнулся, показав гнилые зубы.

Чико тоже осклабился. С его мясистого смуглого лица глядели разные глаза; один был глубоко посаженный, темный, а другой — совершенно белый: мертвый слепой камушек.

— Взаправду хорошую штучку! Хочешь посмотреть? — Саломон, продолжая ухмыляться, утвердительно качнул головой, и, подражая ему, Чико тоже ухмыльнулся и кивнул. — Тогда иди сюда. Сюда, сюда… — Он показал пальцем на желтые, поблескивающие тараканьи внутренности, лежавшие на полу.

Ничего не подозревающий Чико энергично пополз к Саломону. Тот отступил.

— Вот тута, — сказал он и притронулся к влажно поблескивающей кашице носком ботинка. — Видишь, какая красота! А на вкус — сладко, как конфетка! Ам-ам! Ну-ка, давай, попробуй!

Чико уже был над желтым мазком. Он всмотрелся в пятно, потом своим единственным темным глазом взглянул снизу вверх вопросительно на Саломона.

— Ам-ам! — повторил Саломон и погладил себя по животу.

Чико нагнул свою огромную голову и высунул язык…

— Чико!

Высокий, нервный женский голос остановил ребенка, прежде чем он добрался до пятна. Чико поднял голову и сел, глядя на мать. Шея дебила под тяжестью головы незамедлительно начала напрягаться, отчего череп склонился несколько набок.

— Не делай этого, — сказала женщина Чико и помотала головой. — Не надо. Нельзя.

Чико заморгал здоровым глазом. Он поджал губы, беззвучно выговорил «нн-эээ» и отполз от дохлого таракана.

София вся дрожала. Она сердито сверкала глазами на Саломона, тонкие руки висели вдоль тела, пальцы были сжаты в кулаки.

— Как ты мог… сделать такое?

Саломон пожал плечами; его ухмылка стала чуть менее широкой, точно рот его был раной, оставленной большим и очень острым ножом.

— Что уж с твоим ребеночком и пошутить нельзя? Я просто шутил, вот и все. Я не позволил бы ему жрать это.

— Иди сюда, Чико, — позвала София, и двенадцатилетний мальчик быстро подполз к матери. Он по-собачьи притулился головой к ее ноге, и София коснулась пальцами курчавых черных волос.

— Уж чересчур всерьез ты все это воспринимаешь, — сказал Саломон и пинком отправил раздавленного таракана в угол.

Ему нравилось убивать тараканов; подбирать же их трупы было делом Софии.

— Заткнись, сволочь! — проревел он в стену Бриджеру, который все еще кричал, что в этом гнойнике, в этой чертовой дыре, ни дна ей, ни покрышки, человеку никогда не дают выспаться. Бриджер умолк, зная, когда не следует лезть на рожон и искушать судьбу. Этажом ниже чета Кардинца тоже хранила молчание, не желая, чтобы потолок рухнул им на голову.

Но в комнате жили иные звуки, они доносились и из открытого окна, и из нутра убогого дома: неотступный, сводящий с ума рев уличного движения на Ист-Ривер-драйв; два голоса, мужской и женский, громко скандалили на замусоренном бетонном квадрате, который районные власти именовали «парком»; рев пущенного на полную громкость стереомагнитофона; громкое урчанье и стоны перегруженного водопровода и стрекот вентиляторов, которые в жаре и духоте были совершенно бесполезны. Саломон уселся в свое любимое кресло с продавленным сиденьем, из-под которого свисали пружины.

— Притащи-ка мне пивка, — велел он.

— Можешь взять сам.

— Я сказал тебе, принеси пива!

Маркус повернул голову и уставился на Софию взглядом, в котором горели ярость и смерть.

София выдержала его взгляд. Миниатюрная, темноволосая женщина, с безжизненным лицом сжала губы и не двинулась с места; похожая на крепкий тростник, гнущийся, но не ломающийся под напором очередной бури.

Толстые костяшки пальцев Саломона задвигались и сложились в кулаки.

— Если ты вынудишь меня подняться с этого кресла, — спокойно сказал он, — то серьезно пожалеешь об этом.

Софии уже приходилось жалеть о своем упрямстве. Однажды Саломон отвесил ей такую пощечину, что голова у нее три дня гудела, как колокол в церкви «Санта-Марии». В другой раз он швырнул ее к стене и переломал бы ей все кости, не пригрози ему тогда Бриджер сходить за полицией. Однако хуже всего было в тот раз, когда Саломон пнул ногой Чико и синяк целую неделю не сходил с плеча мальчика. В такой переплет, как сейчас, они угодили из-за нее, а вовсе не из-за мальчика, и всякий раз, когда сын страдал, сердце матери разрывалось от горя.