Джон Бойн - Здесь обитают призраки

— Ваша поездка в Лондон, — промолвила Мэдж после неловкой паузы. — Все прошло успешно?

— Зависит, пожалуй, от того, что считать успехом.

— Вы завершали отцовские дела, я полагаю?

— Вы полагаете? — переспросила я, задрав бровь, и она, к чести ее надо признать, смутилась.

— Нет, я думаю, у вас были дела совсем иного рода. Подозреваю, вы искали Харриэт Беннет.

«X Беннет». Я сообразила, что даже не поинтересовалась, какое имя означено этой «X». Теперь я знала.

Чайник закипел, я заварила чай и выставила на стол вместе с чашками. Вновь повисло молчание.

— Вы снаружи говорили с детьми, — наконец заметила я.

— Да, — сказала она. — Юстас — забавный малыш, правда? Такой милый. Отчасти чудной.

— Он очень славный.

— Он не хотел, чтобы Изабелла сообщала мне о вашей поездке. Сказал, что это неправда, вы ненавидите Лондон и ни за что туда не вернетесь. Мне кажется, он боится, что вы задумали его оставить.

Угрызения совести ожгли меня, и на глаза навернулись слезы.

— Нет-нет, — сказала я. — Если таковы его предположения, мне надлежит его разубедить. Ему решительно незачем тревожиться на сей счет. Изабелла тоже полагает, что я хочу уехать?

— Сомневаюсь. Не поймите меня превратно, но мне кажется, что ей безразлично, останетесь вы или уедете.

Я рассмеялась. Как еще мне откликнуться на подобное замечание?

— Вообще-то, — продолжала Мэдж, — она сказала нечто удивительное. Что вы можете уехать, если пожелаете, вам даже, вероятно, лучше уехать, однако им уезжать нельзя, потому что «Она» не разрешит. Я спросила, кто такая эта «Она», но Изабелла не ответила. Улыбнулась мне пугающим манером, будто знает великую тайну, каковой разоблачение погубит нас всех. Матушкой буду я?

Я уставилась на нее, а затем, сообразив, о чем она ведет речь, кивнула; она разлила чай по чашкам и протянула мне молоко.

— Элайза, — сказала она. — Зачем вы навещали Харриэт Беннет?

— Хотела спросить, что приключилось с нею в Годлин-холле.

— И вас удовлетворил ее рассказ?

Я поискала и не нашла ответ. Я не знала, чего ждала от мисс Беннет и какие чувства вызвало у меня ее повествование.

— Мэдж, — сказала я, решив отчасти сменить тему. — В последнюю нашу беседу вы поведали мне о том ужасном вечере, когда миссис Уэстерли, Сантина, убила мисс Томлин и невообразимо изувечила своего мужа.

Миссис Токсли содрогнулась.

— Не надо, — слегка отмахнулась она. — Не скрою, я желаю забыть тот вечер вовсе. Сомневаюсь, впрочем, что мне удастся. Я веки вечные буду его помнить.

— Еще вы сказали, что потом вновь виделись с Сантиной.

— Совершенно верно. Но, Элайза, все это было строго между нами. Вы ведь никому об этом не рассказывали? Алекс ужасно рассердится, если узнает. Он со всей прямотою запретил мне ее навещать.

— Нет, клянусь вам, я никому не говорила и не скажу, — отвечала я. — Даю вам слово.

— Благодарю вас. Вы поймите, мой муж — сама доброта и заботливость, но в этом отношении, касательно Сантины Уэстерли, ослушания от меня не потерпит.

— Мэдж, ваша тайна пребудет в сохранности, — вздохнула я, недоумевая, отчего эта умная женщина вообще рассуждает об ослушании или же послушании. Кто она — дитя малое или взрослый человек? На ум пришел мистер Рейзен — несуразная картина нашего семейного счастья, в коем ни один из нас вовсе не прибегает к подобным словам, но едва картина эта возникла, я ее отогнала. Нынче не время для фантазий. — Мне до крайности потребно узнать о вашей последней встрече с этой несчастной, — продолжала я. — Вы говорили, что навещали ее в тюрьме?

Она поджала губы.

— Я бы предпочла об этом не говорить, — промолвила она затем. — Это было весьма прискорбно. Воспитанной женщине страшно очутиться в подобной обстановке. Честно сказать, я всегда полагала себя человеком сильным. Из тех, знаете ли, кто по необходимости умеет примириться с любым положением вещей. Но тюрьма? Надо думать, вы никогда там не бывали?

— Нет, — сказала я. — Никогда.

— Не постигаю, отчего мистер Смит-Стэнли их не совершенствует. Мне в жизни не встречалось такого убожества. Естественно, все эти бедолаги сидят за решеткой вследствие гнуснейших злодеяний, но для чего обрекать их на столь омерзительные условия? Неужели за пороки и преступления мало покарать лишением свободы? И учтите, Элайза, то была женская тюрьма, где, казалось бы, положение должно быть чуть лучше. Я с содроганием воображаю, как обстоят дела в мужском узилище.

Она глотнула чаю и надолго погрузилась в раздумья, затем подняла голову, поймала мой взгляд и слегка улыбнулась:

— Вижу, я не отвратила вас от вашего вопроса. Вам решительно необходимо узнать?

— Если вы не против, Мэдж, — тихо произнесла я. — Мною движет не сладострастие праздного зеваки. Порок не завораживает меня, если вас тревожит это, и делом миссис Уэстерли я вовсе не одержима. Но я должна знать, что сказала она вам в тот день, когда смерть была близка.

— День стоял пасмурный и холодный, — отвечала Мэдж, глядя в огонь. — Я очень ясно помню. Прибыв к дверям тюрьмы, я еще сомневалась, войду ли внутрь. Я солгала Алексу, чего никогда не делаю, и меня мучили угрызения и страх. Под тюремными стенами я сказала себе, что можно передумать, можно развернуться, кликнуть кэб, весь день ходить по лондонским лавкам или навестить свою тетушку на Пикадилли. Но ничего подобного я не сделала. Снаружи, конечно, толпились газетчики, ибо вскорости должны были повесить Сантину Уэстерли, а газеты раздули вокруг ее дела шумиху. Все эти люди кинулись ко мне, принялись спрашивать, каково мое имя, но я не ответила, постучала в деревянную дверь и барабанила, пока мне не открыл надзиратель, — он спросил, кто я такая, а затем проводил в приемную, где я сидела, дрожа, и мнилось мне, будто это меня приговорили… Миновали, вероятно, считанные минуты, однако они показались мне вечностью; наконец появился старший надзиратель, осведомился, зачем я пришла, и я объяснила, что была соседкой миссис Уэстерли, возможно, ближайшей ее подругой и мне сообщили, что Сантину повесят, не пройдет и двух часов. «Вот зачем я здесь, — сказала я. — Мне кажется, в последнее утро ей не помешает увидеть дружеское лицо. Да, преступления ее чудовищны, но ведь мы христиане, не так ли? Вы сами понимаете, что беседа с тем, кто некогда был ей другом, может утишить ее терзания, и, быть может, к той минуте, когда она отправится на эшафот, рассудок ее прояснится…» Все это, очевидно, действия на него не возымело, однако он сказал, что миссис Уэстерли имеет право на посещение, а поскольку более никто не пришел, он спросит, желает ли она повидаться со мною. «Все зависит от нее, — заявил он. — Мы ее не погоним на свидание силком, коли она не хочет. Я и пытаться не стану. В такой-то день. Мы стараемся, чтоб ей напоследок было полегче, — прибавил он; это явно умиротворяло его совесть. — За свое злодейство она вскоре расплатится». Он провел меня тюремным двором — и двор тот был мерзок, Элайза, попросту мерзок, — затем в другую дверь, и за ней я миновала камеры других горемык — я шла между ними, а они кидались на решетки. Кто они были? В основном карманницы, воровки, грабительницы, уличные женщины. Кто знает, какие страдания с юных лет вели их столь позорной дорогой? Почти все кричали на меня, тянули руки сквозь решетки. Надо полагать, для них это было в некотором роде развлечение — поглядеть на принаряженную даму. Одни молили о помощи, уверяли, что невиновны. Другие выкрикивали непотребства, от каких покраснела бы и цыганка. Третьи, устрашающе кривясь, просто взирали на меня. Я старалась на них не смотреть, но это было очень страшно, Элайза. Очень.