Александр Дюма - Замок Эпштейнов

Их прогулка продолжалась почти весь день: они беседовали, восторгались чудесными видами и прекрасными уголками природы. Надо сказать, что далеко не все время они посвятили рассуждениям о пользе науки. Нередко их серьезная беседа прерывалась, уступая место играм, шалостям или погоне за пестрой бабочкой. Не следует забывать, что нашим героям не было еще и пятнадцати лет. Детские забавы сменялись нравоучительными разговорами, а между тем наступил вечер и пришло время возвращаться домой. Эберхард все еще не принял твердого решения и время от времени клятвенно уверял свою спутницу, что завтра же уедет.

Эберхард не все рассказал Розамунде. Он утаил от нее, что его стремление уехать из родных мест было вызвано кровной обидой, нанесенной ему отцом, — обидой, после которой он не может вернуться в замок. Ни о чем подобном не было разговора, но мучительные мысли не покидали юношу, и, когда он вспоминал о пережитом унижении, лицо его внезапно заливалось краской стыда.

В состоянии полной нерешительности Эберхард вошел в домик Йонатаса, с которым мысленно навсегда попрощался еще утром того же дня. Смотритель охоты уже ждал их.

— Долго же вас не было, — сказал он, — я уже начал беспокоиться. Эберхард, вот письмо от господина графа; оно пришло из Франкфурта на мое имя. Верховой, который его привез, мчался во весь опор. Прочитайте, оно касается и вас.

Дрожащей рукой Эберхард развернул письмо. Максимилиан сообщал Йонатасу, что он решил окончательно поселиться в Вене и что отныне он никогда не вернется в замок Эпштейнов.

«Передайте моему сыну Эберхарду, — писал далее Максимилиан, — что в его распоряжении находится замок и четвертая часть доходов. Мой управляющий каждый год будет приезжать и собирать излишки. Но Эберхард должен знать, что ему запрещено покидать замок и искать встречи со мной: наши жизненные пути разошлись навсегда и я запрещаю ему любую попытку их соединить. Только при этом условии я предоставляю ему полную свободу и отдаю мой дом в его распоряжение. Он может делать все что ему вздумается, но не должен приезжать туда, где нахожусь я. Я не буду его беспокоить, но пусть и он не тревожит меня. Я никогда не потребую от него отчета в его действиях, но пусть и он не вмешивается в мою жизнь. Только вдалеке друг от друга мы можем быть счастливы. Такова моя непреклонная и окончательная воля, и горе ему, если он ослушается».

Прочитав письмо, Эберхард опустил голову на грудь, словно пытаясь собраться с мыслями. Ему было и грустно и радостно.

— Ну что там? — с беспокойством спросила Розамунда.

— Что ж, Розамунда, — ответил он и вздохнул, хотя глаза его заблестели, — я остаюсь: такова воля Божья.

На расстоянии четверти льё от деревушки Эпштейнов, в двухстах шагах от домика смотрителя охоты Йонатаса, на опушке леса раскинулась большая зеленая лужайка, где по воскресеньям собирались окрестные крестьяне. Здесь местная молодежь устраивала танцы, и зеленый луг служил ей залом, а пушистая трава — ковром. Рядом, под столетними липами, собирались мудрые деревенские старики. Между деревьями, в ложбине, журчал родник, к которому вели мшистые каменные ступени.

Возле родника были поставлены скамейки и сделана каменная стенка, перегнувшись через которую было очень удобно набирать воду.

Через три года после смерти Гаспара, мягким и грустным сентябрьским утром, под огромной старой липой сидел молодой человек. Держа на коленях папку, он рисовал старый кривой и узловатый ствол дерева, облюбованный пчелиным семейством. Художник часто отрывался от работы и посматривал на соседнюю лужайку. Но в этот будничный день там не было ни души. Слышалось лишь журчание ручейка да песня славки, спрятавшейся в листве дерева.

Однако час спустя на лужайке появилась девушка, и художник поднялся ей навстречу. Но, сделав несколько шагов, он остановился и, оставаясь незамеченным стал смотреть на нее издалека.

Этот молодой человек был Эберхард, а девушка — Розамунда.

Эберхард был по-прежнему красив и исполнен благородства. На нем была старая одежда, простая и живописная, однако он носил ее теперь с большей элегантностью и изысканностью, нежели раньше. Его серьезный и добрый взгляд стал глубже и печальнее, а на высоком, величавом челе яснее проступала тайная печать мрачной обреченности.

Розамунда была, как прежде, очаровательна и полна сдержанного достоинства. Ее наряд состоял из черной юбки и красного корсажа, плиссированные складки воротника окружали ее прелестное личико. Неся глиняный кувшин на плече и другой, поменьше, в руке, она направлялась к роднику.

Покинув свое место под липами, Эберхард догнал ее, когда она уже спускалась по старым, стертым ступеням.

— Здравствуйте, Эберхард, — сказала девушка, заметив его. Было видно, что его появление здесь не было для нее неожиданностью.

Они присели на скамейку.

— Посмотрите, Розамунда, — сказал Эберхард, протягивая ей папку, — я уже почти закончил рисунок, и, честное слово, мне кажется, что благодаря вашим вчерашним советам он не так уж плох. В этом рисунке я постарался передать то впечатление ужаса, которое, судя по вашим словам, приписывал лесу наш великий Альбрехт Дюрер, о чьей простой и возвышенной жизни вы мне недавно рассказывали.

— Рисунок действительно очень хорош, — сказала Розамунда. — Только, мне кажется, тень на этой ветке не совсем удачна.

Она взяла у Эберхарда карандаш и несколькими штрихами исправила ошибку.

— Теперь получилось великолепно, — сказал Эберхард, хлопая в ладоши. — После того как к этому рисунку прикоснулась ваша рука, я горжусь им вдвойне. Вы столь же добры, сколь и прекрасны, Розамунда, если у вас хватает терпения и снисходительности возиться с таким неумелым учеником.

— Какой же вы еще ребенок! — ответила Розамунда, глядя, как юноша, с наивным восхищением во взоре, нежно целует ее руки. — Разве наши уроки не чудесны, разве они не удовольствие? Вы не просто мой ученик, вы мой друг. К тому же, Эберхард, мне льстит мысль о том, что благодаря моим стараниям немецкая аристократия получит одного из лучших своих представителей, дворянина, кому самим рождением уготовано славное будущее, но, несмотря на это, прозябавшего до сих пор во тьме невежества и тоски. Ведь я сделала для вас то, — о, эта мысль переполняет меня гордостью! — что сделала бы ваша матушка и что должен был бы сделать граф Максимилиан. И какие успехи за три года! Как быстро вы все схватываете, как легко догадываетесь о том, чего я сама толком не понимала! Разве теперь с вами могут сравниться эти раззолоченные придворные мотыльки из Вены?

— Увы! Не образованности я обязан своим счастьем, сестра моя Розамунда, — грустно сказал Эберхард. — К чему мне широта мысли, если мое жизненное пространство ничтожно? Зачем крылья орлу, запертому в клетке? Что значит громкое имя человека, обреченного жить в безвестности? Чем больше я узнаю мир, тем яснее понимаю, как я одинок. Может быть, я благословлял бы вас за ваши уроки, но я благословляю вас за ваше присутствие, ведь я начал жить по-настоящему только тогда, когда узнал вас. Но, научившись мыслить, я познал страдание. Быть может, Розамунда, настанет день, когда мы оба увидим роковые последствия того, что вы сделали для меня, и пожалеем об этом.