Томас Лиготти - И дома нового достигнет его тень

— Изредка, он упоминал при мне, — произнёс доктор, — о полном несотворении всей своей жизни. — После того, как доктор Клатт произнёс эти слова, развалины фабрики, где мы собрались, затопила самая глубокая тишина на свете. Несомненно, каждый раздумывал над одним и тем же — над отсутствующей могилой, которую доктор Клатт назвал могилой несотворённой — там, на холме, на кладбище за городом.

— Видите, что произошло, — сказал нам Клатт. — Он аннулировал свою болезнь, как и кошмарную жизнь, и оставил нас с могилой несотворённой. — И тогда — ночью на разрушенной фабрике, и потом — во всём северном приграничном городе, никто не поверил, что у того, что поведал нам доктор Клатт нету своей цены. Теперь все мы оказались сунувшими нос в события, метко охарактеризованные как «эскапада Аскробия».

Надо сказать, в городе спокон веков хватало разного рода кликуш. Однако, за эскападой Аскробия последовала просто небывалая эпидемия вечерних разговоров о «неестественных последствиях», что готовятся или уже происходят по всему городу. Кому-то придётся заплатить, скомпенсировать это самое несотворённое существование — такое, царившее над всеми, чувство, выражалось в различных невразумительных выходках и казусах. Глухими ночами, то тут, то там, особенно по задворкам, периодически раздавался звучный ор, куда более громкий, чем обычные всплески ночного бурления. И в сменявшую ночи череду угрюмых дней улицы почти опустели. Любые разговоры в противовес подробностям ночных ужасов стали драгоценно редки, либо совсем прекратились: пожалуй, можно сказать, их, как Аскробия, постигло несотворение — хотя бы на время.

И, разумеется, именно фигура доктора Клатта выступила из теней старого склада на исходе дня — чтоб обратиться к кучке тех, кто назначил там встречу. Его облик едва угадывался при том размытом свете, какому удавалось пробиться сквозь пыльные стёкла. Вполне вероятно, объявил Клатт, что формула избавления северного приграничного города от новообретённых бедствий в его руках.

Собравшиеся на складе не менее прочих горожан опасались любого сования носа в дела Аскробия. Однако, всё-таки решили выслушать Клатта, невзирая на кривотолки. В ту группу входила и женщина, известная как миссис Глимм. Она заправляла меблированными комнатами — на самом деле борделем. В основном им пользовались чужаки, как правило, деловые люди во время остановок в поездках за рубеж. Доктор Клатт, хоть и не обращался к миссис Глимм напрямую, дал понять ясно: ему нужна помощница весьма особого толка — осуществить меры, которые, по его мнению, избавят нас от недавних нематериальных травм, на свой лад затронувших каждого.

— Моя помощница, — подчеркнул доктор, — не должна выделяться ни умом, ни проницательностью.

— Вместе с тем, — продолжал он, — эта особа обязана привлекать своей внешностью, вернее сказать, утончённой красотой.

Далее доктор Клатт отметил, что требуемой помощнице предстоит отправиться на кладбищенский холм этой же ночью, потому как доктор всецело уверен, что тучи, днём затянувшие небо, продержатся допоздна, а, значит, отсекут лунный свет — тот, как правило, слишком резко сиял на тесно установленных плитах.

Стремление достичь оптимальной темноты выглядело подозрительной оговоркой со стороны доктора. Все присутствующие на старом складе естественно сознавали, что «меры» Клатта — лишь очередное сование носа куда не следует, да ещё тем, кто почти наверняка закоренелый пройдоха. Но мы уже так глубоко увязли в эскападе Аскробия и так сильно нуждались в решении, что никто не отговорил миссис Глимм поспособствовать доктору в его замысле.

И вот, безлунная ночь пришла и ушла, а помощница, посланная миссис Глимм так и не вернулась с кладбища на холме. И, похоже, ничего в северном приграничном городе не изменилось. Всё также продолжал звучать хор полночных воплей, а разговоры по вечерам стали касаться не только «ужасов Аскробия» но и «шарлатана Клатта» — а его так и не обнаружили, обойдя в поисках все городские улицы и постройки, само собой, исключая жилище грозного затворника на задворках. Наконец, небольшая компания наименее истероидных горожан двинулась вверх по дороге на кладбище. Когда они поравнялись с местом отсутствующей могилы, то сразу стало ясно, какие «меры» разработал Клатт и каким образом посланную миссис Глимм помощницу использовали, чтобы положить конец эскападе Аскробия.

Известие, которое принесли те, кто поднимался на кладбище, состояло в том, что Клатт — самый обычный мясник.

— Ну, пожалуй, не самый обычный, — добавила миссис Глимм, входившая в небольшую кладбищенскую компанию. Затем она объяснила детально, как тело помощницы доктора — чью кожу исполосовали в тонкие лоскуты бессчётные порезы, а отдельные части старательно расчленили — расположили, согласно расчётам, на пятачке отсутствующей могилы. Свежеванную голову и торс укрепили в земле, как бы в виде могильной плиты, а руки и ноги разнесли — видимо, чтобы обозначить прямоугольный участок захоронения. Кто-то предложил похоронить изувеченное тело, как подобает, в собственной могиле, но миссис Глимм, по неизвестным ей причинам — так она, по крайней мере, сказала — убедила остальных, что лучше ничего там не трогать. И чутьё её оказалось вещим. Прошло не так много дней, и ужасы эскапады Аскробия, пусть с самого начала туманные, а то и вовсе несуществующие, полностью прекратились. Лишь позднее, из бесконечного шепотка вечерних разговоров выяснилось, почему доктор Клатт мог покинуть город — несмотря на то, что его строгие меры, похоже, сработали именно так, как он обещал.

Не назову себя очевидцем всего. Не я, другие отметили признаки «нового заселения» — не участка могилы Аскробия, но высокого особняка на задворках, где затворник проводил дни и ночи глубокого созерцания. Порой, по словам наблюдателей, за занавешенными окнами загорался свет, и проскальзывала фигура, чьи очертания за шторами превосходили диковинной уродливостью всё, что видели при жизни обитателя этого дома. Вплотную же к дому не приближался никто. Впоследствии, любые догадки о том, что стало известно как «воскрешение несотворённого» целиком перешли в царство досужих разговоров по вечерам. Но пока я лежу в своей кровати, прислушиваясь к ветру и царапанью голых веток по крыше, мне не даёт уснуть облик безобразного призрака Аскробия, и я всё размышляю, какая невообразимая грань созерцания навеет ему ещё одно несотворение. Навеет новую дерзновенную попытку вложить свою великую мощь и, на сей раз, куда большую прочность. Я отгоняю мысль о том, что однажды кто-то заметит пропажу или отсутствие того самого дома там, где он стоял когда-то: на задворках города у северных рубежей.