Густав Мейринк - Голем

В течение дня я не раз стучал в дверь к Гиллелю; на душе было тревожно: мне необходимо было поговорить с ним и спросить, что значили все эти загадочные события, но мне всякий раз говорили, что его нет дома, и я не знал, как мне быть.

Как только он вернется из Ратуши домой, его дочь тут же сообщит мне.

Впрочем, какая удивительная девушка эта Мириам!

Я никогда не встречал девушек подобного типа.

Красота такая самобытная, что в первый момент ее вовсе невозможно понять, красота, от которой теряешь дар речи, когда созерцаешь ее, и которая пробуждает необъяснимое чувство, вызывающее что-то вроде нежной грусти.

По законам пропорции, канувшим в Лету тысячелетия назад, обдумывал я, это лицо приняло форму, которую я снова видел перед собой.

И я размышлял над тем, какой драгоценный камень нужно отобрать, чтобы сохранить это лицо в камее и при этом, хотя бы чисто внешне, соблюсти художественную выразительность; черно-синий отлив волос и глаз, превзошедший все, о чем я только мог догадываться, мне не удавался. Как сначала овладеть неземною тонкостью лица в камее духовно и физически, не заходя в тупик поверхностного ремесленного сходства в духе канонической псевдохудожественной школы!

Я ясно понимал, что только в мозаике возможно добиться успеха, но какой материал выбрать? На его поиск может не хватить человеческой жизни.

И куда подевался Гиллель!

Я рвался к нему как к дорогому давнему другу.

Удивительно: за несколько дней — а я же разговаривал с ним, по сути дела, лишь раз в жизни, точно помню, — он покорил мою душу.

Да, правильно: мне нужно все-таки понадежнее спрятать письма, ее письма. Чтобы не волноваться, если снова придется надолго уйти из дома.

Я вытащил их из комода: в шкатулке они сохранятся надежнее.

Из писем выпала фотография. Я не хотел смотреть, но было уже поздно.

Мне бросилась в глаза парчовая накидка на обнаженных плечах — такой я увидел «ее» впервые, когда она вбежала в мою комнату из студии Савиоли и поглядела мне в глаза.

Невыразимая боль пронзила меня. Я прочел надпись на фотографии, не понимая ни слова, и в конце имя — «Твоя Ангелина».

Ангелина!!!

Едва я произнес это имя, как сверху донизу порвался полог, скрывавший от меня мою молодость.

Я думал, что от горя рухну на пол. Судорожно сжал пальцы и стонал, кусая себе руки: только бы снова не видеть, Господи Боже мой, молил я, дай, как прежде, жить в глубоком сне.

Вкус печали подступил к губам. Мука. Странная сладость — как вкус крови.

Ангелина!!

Имя ее бродило в моей крови и превратилось в невыносимую таинственную ласку.

С огромным трудом я овладел собою и заставил себя — со скрежетом зубовным — смотреть на фотографию, пока постепенно не взял власть над нею.

Власть над нею!

Так же, как сегодня ночью над игральной картой.

Наконец-то! Шаги! Мужские шаги!

Пришел!

Ликуя, я подбежал к двери и распахнул ее.

Передо мной стоял Шмая Гиллель, а за его спиной — я слегка упрекнул себя, что испытал разочарование, — краснощекий с круглыми детскими глазами старый Цвак.

— Рад видеть вас в полном здравии, мастер Пернат, — начал Гиллель.

Холодное «вы»?

Стужа. Лютая убийственная стужа внезапно нагрянула в комнату.

Подавленный, слушал я вполуха, как тараторил Цвак, задыхавшийся от волнения:

— Вы уже знаете, снова появился Голем! Намедни только и говорили об этом, вы еще помните, Пернат? Весь еврейский квартал на ногах, Фрисляндер видел его своими глазами, Голема то бишь. И опять, как всегда, началось с убийства…

Пораженный, я стал прислушиваться — убийство?

— Так вы ничего не знаете, Пернат? — затряс меня Цвак. — Но внизу на углу висит грозное обращение полиции. Ну, я таки считаю, что, возможно, убили директора страховой компании Зотмана, «вольного каменщика». Лойзу забрали тут же — в доме. Рыжуха Розина бесследно исчезла… Голем… Голем. Это ж просто конец света.

Я ничего не ответил и увидел глаза Гиллеля: почему он так пристально смотрел на меня?

Сдержанная улыбка вдруг тронула уголки его рта. Я понял — она предназначалась мне.

Охотнее всего я бросился бы ему на шею от несказанной радости.

Вне себя от восторга я засуетился по комнате, не зная, что делать. Что сначала принести? Стаканы? Бутылку бургундского? (Осталась только одна.) Сигары?

Наконец я обрел дар речи:

— Но почему же вы не садитесь?! — Мигом усадил я обоих друзей в кресла.

— Почему вы все время улыбаетесь, Гиллель? — с досадой произнес Цвак. — Не думаете ли вы, что Голем — привидение? Мне кажется, вы вообще не верите ни в какого Голема?

— Я бы не поверил в него, даже если бы увидел его здесь перед собою в комнате, — невозмутимо ответил Гиллель, бросая взгляд в мою сторону. Я понял двоякий смысл его слов.

Цвак обалдело оторвался от вина:

— Показания сотен человек для вас это раз плюнуть, Гиллель? Но, Гиллель, подождите, подумайте над тем, что я вам скажу: в еврейском квартале теперь пойдет убийство за убийством! Это как пить дать. Голем ведет за собой грозную дружину.

— В скоплении похожих событий нет ничего удивительного, — возразил Гиллель. Отвечая на ходу, он подошел к окну и взглянул в переулок на лавку старьевщика. — Когда дует теплый ветер, он шевелится во всех корнях. В сладких так же, как и в горьких.

Цвак весело подмигнул мне и кивнул в сторону Гиллеля.

— Если рабби захочет, он расскажет нам о вещах, от которых волосы дыбом встанут, — вполголоса произнес он.

Шмая обернулся.

— Я не рабби, хотя и могу носить такой титул. Я всего лишь бедный архивариус в еврейской Ратуше и веду записи в книге — о живых и мертвых.

Я почувствовал скрытый смысл его слов. Даже актер-кукловод подсознательно ощутил это. Он затих, и некоторое время никто из нас не нарушал молчания.

— Послушайте, рабби, простите, я хотел сказать господин Гиллель, — снова после паузы продолжал Цвак, и его голос стал необычно серьезным. — Я уже давно хочу спросить вас кое о чем. От вас не требуется ответа, если вы не желаете дать его или не можете…

Шмая подошел к столу и, крутя в руках бокал, посмотрел на него. Он не пил вина, может быть, ему запрещал его еврейский закон.

— Смелее, господин Цвак, спрашивайте.

— Вы что-нибудь знаете, Гиллель, о еврейском мистическом учении Каббале?

— Совсем немного.

— Я слышал, что должен сохраниться документ, по которому можно изучить Каббалу. «Зогар»…

— Да, «Зогар» — «Книга сияния».

— Вот видите, есть-таки, — взъерошился Цвак. — Не вопиющая ли это несправедливость, что сочинение, якобы обладающее ключами к пониманию Библии и райскому блаженству…

— Лишь одним ключом, — возразил ему Гиллель.

— Пусть так, единственным, но ключом. Так вот, сей труд, ввиду его небывалой редкости и ценности, снова доступен только толстосумам? В одном-единственном экземпляре, каковой к тому же торчит в Лондонском музее, как мне рассказывали, верно? И вдобавок написанный на халдейском, арамейском и еврейском — или как бишь еще на каком? Могу ли я, к примеру, когда-нибудь в жизни изучить эти языки или поехать в Лондон?