Густав Мейринк - Голем

Ярость ослепила меня, я схватил мерзавца за грудки и тряхнул его.

— Еще слово в подобном тоне, и я вам все ребра переломаю! Понятно?

Весь посеревший от страха, он упал в кресло и, заикаясь, спросил:

— Что… Что та… Что вам угодно? Я хотел сказать… Несколько раз я прошелся по комнате, чтобы немного прийти в себя. И не слушал, как он с пеной у рта без конца бормочет извинения.

Затем я сел вплотную к нему с твердым намерением выложить все начистоту, ведь дело касалось Ангелины, и если не удастся мирно, то силой вынудить его начать военные действия и загодя раскрыть пару-тройку его мелких козырей.

Не обращая ни малейшего внимания на его возражения, Я сказал ему прямо в глаза, что любой шантаж — я подчеркнул это слово — был бы безуспешным, если он не подкрепит единственное обвинение доказательством, и точно знаю, что уклонюсь от дачи показаний (положим, вряд ли вообще это произойдет). Ангелина настолько мне близка, что я спасу ее от беды, чего бы это мне ни стоило, даже ценой лжесвидетельства.

Лицо его подергивалось, заячья губа разошлась до носа, он скрежетал зубами и без конца прерывал меня, злобно шипя, как индюк:

— Разве ж я такого хочу от шалавы? Так слушайте сюда! — Он был вне себя от возбуждения, от того, что не мог сбить меня с толку. — Я сделаю из Савиоли, из этого проклятого пса… этого, этого… — с рычанием вдруг вырвалось у него из груди.

Он стал задыхаться. Я тут же спохватился: наконец-то он подошел к тому, где мне хотелось его поймать, но он уже пришел в себя и снова стал пялить рыбьи глаза на мой жилет.

— Слушайте сюда, Пернат, — он вынужден был копировать трезвую обдуманную речь торгаша, — вы говорили о шала… о женщине. Хорошо! Она вышла замуж. Хорошо… Связалась с… молодым негодяем. Но мне-то что до этого? — Он размахивал передо мной руками, держа пальцы так, словно в них была щепотка соли. — Пусть шалава сама расхлебывает кашу. Я порьядочный человек, и вы тоже. Мы таки знаем это оба. Что-о? Я только хочу получить свои деньги. Вам понятно, Пернат?

Я насторожился:

— Какие деньги? Разве доктор Савиоли должен вам что-нибудь?

Вассертрум уклонился от ответа:

— У него есть должок. Не все ли равно какой.

— Вы собираетесь убить его! — воскликнул я.

Он вскочил с кресла. Пошатнулся. Несколько раз икнул.

— Конечно! Убить! Сколько можно разыгрывать передо мной комедию! — Я указал на дверь. — Чтобы духу вашего здесь не было.

Он не спеша взял шляпу, надел ее и повернулся к выходу. Затем еще раз остановился и сказал с таким спокойствием, какого я в нем никогда не мог предположить:

— И то ладно! Я собирался дать вам свободу. Ладно. Нет так нет. Милосердный брадобрей наносит скверные раны. Пора кончать парашу. А если бы Савиоли стал поперек дороги вам?! Теперь — я — вашу — троицу, — он сжал пальцы в кулак, жестом намекая на то, что имеет в виду, — в порошок сотру.

Он кипел сатанинской злобой и казался таким уверенным в себе, что у меня кровь застыла в жилах. Вероятно, у него есть оружие, о котором я ничего не знал, и даже Хароузек не подозревал о нем. Я почувствовал, как земля уходит у меня из-под ног.

«Напильник! Напильник!» — прошептал внутри меня голос. Я прикинул на глаз расстояние — шаг до стола, два — до Вассертрума, хотел было вскочить, но на пороге, точно из-под земли, вырос Гиллель.

Комната поплыла у меня перед глазами.

Я только видел — как сквозь туман, — что Гиллель неподвижно стоит на месте, а Вассертрум пятится к стене.

Затем я услышал голос Гиллеля:

— Вы же, Аарон, знаете заповедь — все евреи стоят друг за друга! Не сваливайте эту ответственность на других. — Он добавил что-то на еврейском языке, но я не понял слов.

— Вам таки очень нужно вынюхивать за дверью?

— Вынюхиваю я или нет, не ваша забота, — Гиллель снова закончил фразу по-еврейски, на этот раз звучавшую угрожающе. Я боялся, что дело кончится руганью, но Вассертрум не вымолвил ни слова, раздумывая несколько мгновений, потом решительно направился к выходу.

Я напряженно следил за Гиллелем. Он кивнул мне, я продолжал молчать. Видимо, он чего-то ждал, так как внимательно прислушивался к тому, что происходило за дверью. Я хотел ее закрыть, но он нетерпеливым жестом вернул меня обратно.

Прошла, быть может, минута, затем послышались шаркающие шаги старьевщика по лестнице. Ни слова не говоря, Гиллель вышел и посторонился.

Вассертрум подождал, чтобы тот отошел подальше, затем злобно прошипел:

— Стуканцы мои отдайте.

Куда же пропал Хароузек?

Прошли почти сутки, а о нем ни слуху ни духу. Может быть, забыл про условный знак? Или, возможно, не замечал его?

Я подошел к окну и направил зеркало так, чтобы солнечный зайчик, отраженный от него, попал прямо в забранное решеткой потайное окошко в его подвальной конуре. Вчерашнее вмешательство Гиллеля успокоило меня. Он непременно предупредил бы меня о приближающейся опасности.

Кроме того, Вассертрум не мог больше предпринять ничего серьезного; вскоре после своего ухода он вернулся в лавку, я бросил взгляд на улицу — и верно: он сидел, неподвижно прислонившись спиной к печным плитам, точно так же, как и сегодня утром.

Это вечное ожидание — оно невыносимо! Ласковый весенний ветер, залетавший в открытое окно спальни, заражал меня мучительной истомой.

Как была мелодична ленивая музыка капели, падавшей с крыши! Как сверкали тонкие водяные струи в солнечных лучах!.

Меня влекло в неведомые дали. Не зная, куда деться, я метался по своей каморке из угла в угол. Бросался в кресло. Снова вставал.

Это хмельные семена смутной влюбленности неудержимо проросли в моей душе.

Я промучился всю ночь напролет. Один раз появилась Ангелина, она прижималась ко мне, потом я, кажется, вел совсем невинный разговор с Мириам, и едва рассеялся ее образ, снова пришла Ангелина и поцеловала меня; я вдыхал аромат ее волос, а ее мягкий соболий воротник щекотал мне шею, шуба сползла с ее обнаженных плеч — и Ангелина превращалась в Розину, танцевавшую в одном фраке на голом теле с пьяными полузакрытыми глазами… И все это в полусне, бывшем, однако, точно так же полуявью, сладкой, изнуряющей сумеречной полуявью.

Под утро у моего изголовья стоял мой двойник, призрачный «Гавла де-Гармей», «дух костей», о котором говорил Гиллель, и я видел по его глазам: он в моей власти и должен ответить на любой мой вопрос, который я ему задам о вещах дольнего и горнего мира, а он только этого и ждал, но я не способен был утолить жажду таинственного из-за знойного тока своей крови, которая была не в силах насытить высохшую почву моего рассудка. Я удалил призрак, он превратился в зеркальное отражение Ангелины, и все это вместе сгорбилось и стало буквой «Алеф», выросшей снова и превратившейся в обнаженную исполинскую женщину, увиденную мной однажды в книге Иббур, биение ее пульса было подобно землетрясению, и она склонилась надо мной, и я вдыхал пьянящий аромат ее жаркой плоти.