Густав Мейринк - Голем

Красные шторы с матовым отливом висели на закрытых дверях, и приглушенные голоса посетителей в смежной зале долетали до нас точно эхо гудящего пчелиного роя.

Фрисляндер в конусообразной шляпе с прямыми полями, с клиновидной бородкой, серым цветом лица и шрамом под глазом выглядел как утопленник голландец из канувших в Лету столетий.

Иешуа Прокоп воткнул вилку в свои длинные музыкантские кудри, без устали щелкая невероятно длинными костлявыми пальцами, и с восторгом наблюдал, как Цвак бьется над тем, чтобы повесить на пузатую бутылку рисовой водки пурпурный плащик марионетки.

— Это будет Бабинский, с глубокомысленной важностью объяснил мне Фрисляндер. — Вы не знаете, кто такой Бабинский? Цвак, ну-ка расскажите Пернату, что это была за птица!

— Бабинский, — тут же начал Цвак, ни на миг не отрываясь от своей работы, — когда-то был знаменитым пражским бандитом и убийцей. Долго занимался он своим гнусным ремеслом, и никто не подозревал об этом. Но постепенно в благородных семействах стали замечать, что то один, то другой родич отсутствует за столом и никогда больше не появляется. Правда, поначалу все помалкивали в тряпочку, поскольку такой факт имел свои преимущества, ибо меньше приходилось возиться со стряпней. Но нельзя было оставить без внимания, что престиж в обществе мог от этого легко пострадать и породить всякие кривотолки.

Особенно если речь идет о бесследном исчезновении девиц на выданье.

Кроме того, требовалось чувство собственного достоинства, чтобы совместная жизнь в буржуазной семье выглядела порядочной хотя бы внешне.

Газетные рубрики «Вернись, я все простил» появлялись все чаще, как грибы после дождя, — обстоятельство, не учтенное Бабинским, легкомысленным, как и большинство профессиональных убийц, — и наконец привлекли к себе всеобщее внимание.

Под Прагой, в прелестной деревушке Крче, Бабинский, обладавший в душе исключительно миролюбивым нравом, построил себе благодаря своей неутомимой деятельности небольшое, но уютное гнездышко — домик, сверкающий белизной, а перед ним палисадничек с цветущей геранью.

Поскольку его доходы не допускали расширения застройки, он вынужден был — чтобы иметь возможность незаметно хоронить свои жертвы — вместо цветочной клумбы, которую он с удовлетворением созерцал бы, сделать если и не колумбарий, то могильные холмы, без устали увеличивая их в длину, когда того требовало дело или сезон.

На этом святом месте Бабинский каждый вечер, утомясь от трудов праведных, посиживал под лучами заходящего солнца и разыгрывал на флейте всевозможные элегические напевы.

— Стоп! — резко оборвал рассказчика Прокоп, вытащил из кармана ключ от своей квартиры, приставил его, как кларнет, к губам и запел: «Тим-ти-рим, ля-лям па-па!»

— Вы что, были при этом, если так хорошо знаете мелодию? — удивился Фрисляндер.

Прокоп метнул в его сторону недовольный взгляд.

— Для этого я слишком поздно родился. Но что мог исполнять Бабинский, мне как композитору лучше знать. Вы не способны судить о таких вещах: вам медведь на ухо наступил. Тим-тирим, ля-ля-лям па-па!..

Цвак растроганно слушал Прокопа, пока тот снова не спрятал свой ключ, а потом продолжал:

— Холм все рос и рос, пока это не вызвало подозрения у соседа. И полицейскому из предместья Жижково, случайно увидевшему издалека, как Бабинский душил престарелую даму из порядочного общества, выпала честь раз и навсегда покончить со злодейским ремеслом изверга.

Бабинский был арестован в своем райском уголке.

Суд приговорил его, при смягчающих вину обстоятельствах, учитывая его прекрасную репутацию, к смерти через повешенье и одновременно поручил фирме «Братья Лейпен», торгующей вервием en gros et en detail [21] оптом и в розницу (франц.). , поставить необходимый материал для приведения приговора в исполнение, поскольку оный отсутствовал в их ведомстве, а гражданский счет перечислили высшему государственному казначейству.

Вышло так, что веревка лопнула, а Бабинский был приговорен к пожизненному тюремному заключению.

Двадцать лет провел убийца за стенами монастыря святого Панкратия, и за это время ни слова упрека не сорвалось с его губ: еще и сегодня чиновничий штат прокуратуры возносит хвалу его образцовому поведению; да, ему даже разрешили в дни рождения высочайшей особы императора иногда поигрывать на флейте…

Прокоп тут же снова полез за ключом, но Цвак остановил его.

— По случаю всеобщей амнистии Бабинскому скостили оставшийся срок, и он получил место привратника в обители «Сестры милосердия».

Несложная работа по саду, исполняемая им между делом, давалась ему легко: он ведь по роду своих прежних занятий привык сноровисто работать заступом, так что у него оставалось достаточно свободного времени, чтобы просветляться умом и сердцем в добродетельном чтении тщательно отобранных книг.

Окончательные результаты превзошли все ожидания.

Когда бы ни посылала его игуменья по субботним вечерам в трактир, чтобы он мог слегка потешить душу, он каждый раз возвращался до наступления ночи домой, намекая, что распад общественной морали угнетает его, а бесчисленное преступное отродье делает сельскую дорогу опасной, так что для каждого мирянина разумной была бы заповедь — вовремя возвращаться домой.

В те годы в Праге мастера-восколеи имели дурную привычку выставлять на продажу небольшие фигурки, укрытые красной накидкой, изображавшие Бабинского.

Пожалуй, ни в одной скорбящей семье нельзя было не увидеть такой фигурки.

Но обычно они стояли в магазине под стеклянным колпаком, и ничто не приводило Бабинского в такой неистовый гнев, как вид этих восковых фигурок.

«В высшей степени недостойно и говорит о душевной черствости: где это видано — постоянно тыкать человеку в глаза заблуждениями его молодости, — рассуждал в таких случаях Бабинский, — и весьма достойно сожаления, что со стороны властей не предпринимается ничего, чтобы положить конец подобному безобразию».

В таком же духе он высказывался, уже находясь на смертном одре.

И не зря, так как власти вскоре распорядились прекратить продажу статуэток Бабинского…

Цвак одним глотком ополовинил стакан с грогом, и троица с дьявольской ухмылкой поставила многоточие в рассказе, потом Цвак осторожно повернул голову к бесцветной кельнерше, и я увидел, как она смахнула слезу со щеки.

— Ну, а вы не придумаете ничего лучшего, кроме, разумеется, оплаты по счету из благодарности за испытанное наслаждение, дорогой коллега и резчик камей? — спросил меня Фрисляндер после общего долгого и глубокомысленного молчания.

Я рассказал им о своих скитаниях в тумане.