Густав Мейринк - Голем

— Атанасиус! Ваш отец был моим лучшим другом. Я хочу вас спасти, Атанасиус! Но вы расскажете мне о графине все. Слышите — все.

Я не понял, что это должно было значить.

— Что вы этим хотите сказать — я хочу вас спасти? — громко спросил я.

Косолапый ботик с досадой стукнул об пол. Лицо полицейского советника посерело от злости. Он приподнял верхнюю губу. Стал выжидать. Я знал, что он немедленно набросится на меня снова (его метода нападать врасплох напоминала мне Вассертрума), и тоже ждал — я заметил, что козлиная образина, владелец косолапой ноги, нетерпеливо вытягивает шею из-за письменного бюро. Затем полицейский советник внезапно перешел на пронзительный вопль:

— Убийца.

От изумления я потерял дар речи.

Козлиная образина с угрюмым видом снова скрылась за горами папок на бюро.

Даже господин полицейский советник был весьма поражен моей выдержкой, но искусно скрыл это: придвинул стул и предложил мне сесть.

— Значит, вы отказываетесь дать мне нужные сведения о графине, господин Пернат?

— Я не могу их дать, господин советник, по крайней мере, в том смысле, в каком вы их ждете. Во-первых, я никогда не знал Савиоли, а во-вторых, я твердо убежден, что если графиня обвиняется в измене мужу, то это просто злой навет.

— И вы готовы подтвердить это под присягой?

У меня перехватило дыхание.

— Да! В любое время.

— Хорошо. Гм.

Пауза затянулась — полицейский советник, казалось, напряженно размышляет.

Когда он снова взглянул на меня, в его гримасе застыло притворное сострадание. Невольно мне вспомнился Хароузек, едва полицейский со скрытой слезой в голосе произнес:

— Все-таки вы можете сказать мне, Атанасиус, мне, старому другу вашего отца, мне, носившему вас на руках, — я едва не расхохотался — он был старше меня самое большее лет на десять. — Это ведь была самооборона, Атанасиус, правда?

Снова над бюро вспрянула козлиная образина.

— Какая самооборона? — спросил я недоуменно.

— Против этого… Зотмана! — крикнул советник прямо мне в лицо.

Фраза поразила меня, как удар клинком, — Зотман! Зотман! Часы! Фамилия Зотмана была выгравирована на часах!

У меня вся кровь прихлынула к сердцу — негодяй Вассертрум дал мне часы, чтобы на меня пало подозрение в убийстве!

Полицейский советник тут же сбросил маску, оскалил зубы и плотно смежил веки:

— Итак, вы признаетесь в убийстве, Пернат?

— Все это ошибка, ужасная ошибка. Ради Бога, выслушайте меня. Я объясню вам, господин советник! — воскликнул я.

— Сообщите мне все насчет графини, — резко прервал он меня. — Этим вы облегчите свою участь.

— Но мне больше нечего сказать, кроме того, что я говорил прежде: графиня невиновна.

Он стиснул зубы и повернулся в сторону козлиной образины:

— Пишите: итак, Пернат признается в убийстве страхового агента Карла Зотмана.

Бешеная ярость овладела мной.

— Сука полицейская! — взревел я. — Да какое вы имеете право!..

Мои глаза высматривали предмет потяжелее.

В следующий миг я был схвачен двумя «фараонами», и на меня надели наручники.

Полицейский советник надулся, как кочет на навозной куче.

— И часы? — Он вдруг взял в руку часы с помятым корпусом. — Бедняга Зотман был еще жив, когда вы обобрали его, или нет?

Я совершенно успокоился и твердым голосом дал показания для протокола:

— Часы сегодня утром мне подарил старьевщик Аарон Вассертрум.

Раздался взрыв громкого хохота, и я увидел, как косолапый фетровый ботик отплясывает веселый танец под бюро.

Под конвоем жандарма, державшего винтовку с примкнутым штыком, я шел в наручниках по городу, озаренному вечерними огнями.

Уличные мальчишки горланящей гурьбой стискивали нас с обеих сторон, женщины распахивали окна и, грозно потрясая поварешками, бросали мне в спину проклятья.

Уже издалека я увидел громоздкий каменный куб здания суда с надписью на фронтоне:

КАРАЮЩИЙ МЕЧ ПРАВОСУДИЯ –

ЗАЩИТНИК ВСЕХ ЧЕСТНЫХ ЛЮДЕЙ

Потом меня встретили гигантские ворота и вестибюль, где отдавало кухонным зловонием.

Бородатый мужчина с саблей на боку, босоногий, в форменном мундире и фуражке, в длинных кальсонах, связанных тесемками над лодыжками, встал, отставил в сторону кофейную мельницу, которую он зажимал меж колен, и приказал мне раздеться.

Затем он обыскал мои карманы, вытащил все, что в них было, и спросил, нет ли у меня паразитов.

Услышав отрицательный ответ, он снял с моего пальца перстень и сказал, что все в порядке, можно одеваться.

Меня повели наверх через этажи и коридоры, где в оконных нишах поодиночке стояли большие серые ящики под замком.

Железные двери с засовами и небольшими зарешеченными оконцами в них — а над каждым шипело газовое пламя — тянулись вдоль стены сплошными рядами. По-солдатски выглядевший ражий тюремный надзиратель — первое честное лицо за последний час — отодвинул засов на одной из дверей, втолкнул меня в темную, похожую на шкаф, отдающую помойкой конуру, и запер в ней.

Я оказался в полной темноте и ощупью продвинул ногу. Колено ударилось о железную парашу.

Наконец я пошарил по двери и нащупал ручку — предбанник был так тесен, что я едва мог повернуться, — и попал в камеру.

У стен расположились нары, застеленные тюфяками, набитыми соломой.

Проход между ними был шириной в один шаг.

Квадратное метровое окно на самом верху стены, забранное решеткой, пропускало тусклый свет ночного неба.

Стояла невыносимая духота, камеру заполнял воздух, пропитанный вонью от грязной одежды.

Когда мои глаза привыкли к темноте, я увидел, что на трех нарах — четвертые пустовали — сидели люди в серой арестантской одежде, и, упершись локтями в колени, закрыв лица руками, никто не произнес ни слова.

Я уселся на свободные нары и стал ждать. Ждать. Ждать.

Час. Два — три часа!

Едва снаружи слышались шаги, я вскакивал: вот наконец, наконец пришли за мной, чтобы отвести к следователю.

Но каждый раз ошибался. Шаги затихали в коридоре.

Я рванул воротник, мне казалось, что я задохнусь.

Я услышал, как заключенные один за другим, кряхтя и вздыхая, растянулись на тюфяках.

— Разве нельзя открыть окно? — громко сказал я с отчаянием в темноту и испугался звука собственного голоса.

— Бэсполэзно, — угрюмо ответил мне кто-то с тюфяка. Я провел рукой по узкой стенке и наткнулся на полку, висевшую на уровне моей груди… два кувшина с водой… огрызки хлебных корок.

Я с трудом вскарабкался наверх, ухватился за прутья решетки и прижался лицом к оконной щели, чтобы как-то глотнуть свежего воздуха.

Я стоял, пока у меня не задрожали колени. Перед глазами плыла грязно-серая однообразная ночная мгла.