Густав Мейринк - Голем

Я оказался на улице.

— Мириам! Мириам! Наконец-то мы увидимся! — Я заглушил в себе крик буйного восторга.

Вероятно, была уже полночь. Круглая тусклая луна висела в небе словно блюдо из светлой латуни, скрытое туманной пеленой.

Мостовая была покрыта вязким слоем грязи.

Шатаясь, побрел я к дрожкам, принявшим в тумане облик обессилевшего допотопного чудовища.

Ноги отказывались служить мне, я разучился ходить и еле передвигал онемевшие ступни, точно больной сухоткой спинного мозга.

— Кучер, как можно быстрей на Ханпасгассе, семь! Понятно? Ханпасгассе, семь.

Через десяток метров возница остановил дрожки.

— Ханпасгассе, милистивий государ?

— Да-да, только побыстрей.

Пролетка снова было тронулась и снова остановилась.

— Бога ради, в чем дело?

— Ханпасгассе, милистивий государ?

— Конечно!

— На Ханпасгассе больше не проехать!

— Почему?

— Перэрита вся мостовая. Перестройка во всем еврейском квартале.

— Тогда езжайте как угодно, но прошу быстрей. Лошадь с ходу взяла галоп и тут же, спотыкаясь, не спеша заковыляла дальше.

Я опустил дребезжащее стекло окошка и с жадностью вдохнул свежий воздух.

Все мне было в новинку: дома, улицы, закрытые магазины.

Одиноко и понуро рысцой бежал по мокрому тротуару белый пес. Я посмотрел ему вслед. Странно! Собака! Я совсем забыл, что на белом свете существуют такие животные. В ребячьем восторге я крикнул вслед псу:

— Ну-ну! Не стоит вешать голову! Что бы сказал Гиллель?! И Мириам?

Еще несколько минут, и я буду у них. Начну стучать в дверь, пока не подниму их с постели.

Нынче, конечно, все было хорошо — все напасти этого года позади! Какое предстоит Рождество!

Теперь я его не просплю, как в последний раз. На миг я снова испугался, припомнив слова арестанта с мордой хищника.

Обгоревшее лицо — зверское убийство — но нет, нет. Я силой старался отогнать эти подозрения: этого не может, не может быть. Мириам жива! Я ведь слышал ее голос из губ Лапондера.

Еще минута — полминуты — и тогда…

Дрожки остановились перед грудами развалин. Всюду баррикады из булыжников!

На них виднелись горящие красные фонари.

Множество рабочих при свете факелов копали и рыли землю.

Груды строительного мусора и обломков стен преграждали путь. Я карабкался через них, погружаясь по колени в щебень.

Это то, что должно было быть Ханпасгассе?!

С трудом я пытался сообразить, куда попал. Вокруг ничего, кроме руин.

Разве не там находился дом, в котором я жил?

Фасад был снесен.

Я вскарабкался на земляную кучу, глубоко внизу подо мною на месте прежнего переулка зияла черная выложенная камнем траншея. Я поднял голову — как гигантские пчелиные ячейки, повисли в воздухе обнаженные комнаты, освещенные отчасти факелами, отчасти лунным светом.

Там, наверху, то, что должно было быть моей комнатой, я узнал ее по цвету обоев. От них только одна полоска осталась.

А вот и примыкавшая к ней студия Савиоли. В душе я вдруг ощутил полную пустоту. Странно! Ателье… Ангелина!.. Как далеко, как бесконечно далеко ушло все это от меня в прошлое!

Я обернулся — от дома, где жил Аарон Вассертрум, не осталось камня на камне. Все сровняли с землей — лавку старьевщика, подвальную конуру Хароузека… все, все.

«Человек ступает туда, как тень», — вспомнил я фразу, где-то когда-то вычитанную.

Я спросил рабочего, не знает ли он, где теперь живут те, кого отсюда выселили, — может быть, он знаком с архивариусом Шмаей Гиллелем?

— Немецкий не понимай, — ответил он.

В благодарность я дал ему гульден, и хотя он тут же понял немецкий, но ничего не мог мне толком сказать.

И никто из его друзей.

Может быть, в «Лойзичеке» что-нибудь знали?

«Лойзичек» был огорожен. Это означало, что там шел ремонт.

Тогда разбужу кого-нибудь из соседей. Может, удастся?

— Ни одной собаки вокруг, не то что людей, — ответил рабочий. — Запрещено властями. Из-за тифа.

— А «Унгельт»? Он-то все-таки открыт?

— Закрыли.

— Точно?

— Точно.

Я наугад назвал несколько имен лоточников и продавщиц табака, живших поблизости, потом назвал Цвака, Фрисляндера и Прокопа.

И каждый раз рабочий качал головой.

— Может, Яромира Квасничку знаете?

Рабочий насторожился:

— Яромир? Глухонемой?

Я возликовал. Слава тебе Господи! По крайней мере, один знакомый нашелся.

— Да, глухонемой. Где он живет?

— Кажись, картинки вырезает? Из черной бьюмаги?

— Да. Это он. Где его найти?

Насколько возможно, он подробно описал ночное кафе в центре города и тут же снова взялся за лопату.

Больше часа плутал я по мусорным полям, балансировал на шатучих досках, пролезал под балками, перегородившими улицу. Весь еврейский квартал превратился в одну сплошную каменную пустыню, как будто город начисто разрушило землетрясение.

Задыхаясь от волнения, покрытый грязью, с разорванными башмаками я наконец выбрался из этого лабиринта.

Два-три ряда домов, и я очутился перед нужным притоном.

Над входом было написано: «Кафе «Хаос».

Безлюдный крошечный подвальчик, где едва хватало места для трех-четырех столов, придвинутых к стене.

В середине зальцы на колченогом бильярде спал, похрапывая, кельнер.

Водрузив перед собой корзину с овощами, базарная торговка клевала носом над стаканом с каким-то пойлом.

Кельнер наконец соизволил подняться и спросить, что мне угодно. По его наглому взгляду, которым он окинул меня с головы до ног, я сразу понял, что выгляжу как оборванец.

Я посмотрел в зеркало и ужаснулся: чужое бескровное лицо, помятое и серое, как замазка, с всклокоченной бородой и спутанными длинными волосами уставилось на меня.

— Не бывает ли здесь Яромир? — спросил я и заказал чашку кофе.

— Ньи знайю-у, где его черти носят, — зевая, ответил он. Он лег на бильярд и снова захрапел.

Я снял со стены газеты и стал ждать.

Буквы разбегались по полосе, как муравьи, и я ни слова не понимал из того, что читал.

Время шло, и за окнами уже всплывала внушающая опасение глубокая темная голубизна, предвещавшая погребку с газовым освещением наступление рассвета.

Иногда появлялись полицейские с зеленовато сверкающими султанами на шляпах и неспешным грузным шагом снова исчезали на улице.

Вошли трое солдат, бледных от бессонной ночи.

Дворник заказал шнапс.

Наконец появился Яромир.

Он так изменился, что я поначалу совсем не узнал его — глаза тусклые, передние зубы выпали, волосы жидкие, а за ушами глубокие темные впадины.

После столь долгого отсутствия я был так рад увидеть знакомое лицо, что вскочил, подошел к нему и пожал ему руку.