Александр Бушков - Лесная легенда

Протянул руку, потрогал корзиночку — нет, не мерещится, натуральное лыко, которое здесь всегда драли на разные поделки. Взял ягодку, прожевал — настоящая земляника, сладкая, спелая. Но ведь не было той корзиночки четверть часа назад! И никто не мог прокрасться от дороги, поставить ее туда и уйти столь же бесшумно — я бы непременно заметил, уж я-то…

Подступившие тогда чувства я до сих пор не могу описать — смесь самых разнообразных эмоций. Вот страха не было, точно. И не было ощущения, что кто-то смотрит на меня из леса, — а ведь у меня, как у многих, давненько выработалось чутье на посторонний взгляд. Стоял и оглядывал лес. Тишина. Никого. Так и подмывало закричать: «Да покажитесь вы хоть на минутку, что вам стоит!» — но я, понятное дело, сдержался. Закричать такое — означало бы поверить окончательно, а я до сих пор не верю…

В конце концов резко развернулся, направился к машине. В голове меня отчего-то навязчиво крутилось:

Корзиночку я, конечно, оставил там, где стояла.

Жена Ружицкого собрала неплохой стол, и мы хорошо посидели. Говорили, в общем, о постороннем — у нас с ним не было таких уж особенных общих воспоминаний, а ту историю марта сорок пятого как-то оба обходили молчанием. Помянули Крутых. Помянули Томшика: он, оказывается, погиб в апреле сорок пятого, когда до Берлина оставалось всего ничего. Немецкий танковый батальон, изрядно поредевший, ошалело пер из глубокого окружения к своим и, прежде чем его накрыла авиация, успел напаскудить в тылах. Машина, в которой Томшик ехал, как раз и выскочила на полном ходу из-за поворота под огонь танковых пулеметов…

И как-то так само собой вышло, что разговор после Томшика незаметно съехал на март сорок пятого. Собственно, начал не я, а Ружицкий, сказавши: хотя дело давно и закрыто, он до сих пор периодически дает своей агентуре в деревне (уж мне-то можно признаться, что она есть, пусть и в малом числе) ориентировку на Факира. Потому что все же надеется выловить того чертова гипнотизера, к которому осталось немало вопросов. И тут мне в голову пришла мысль, которая два года назад как-то и не приходила.

— Витек, — сказал я. — А что, если ваши хлопцы тогда, в сорок пятом, все же натыкались на Факира? Живущего в одиночку на каком-нибудь дальнем хуторе? Но он, паскуда, им попросту отвел глаза, они увидели седого старичка или кого-то, совершенно на Факира непохожего? Гипноз, оба знаем, вещь вполне реальная и наукой признанная… А?

Он чуть подумал и ответил:

— Теоретически можно допустить, почему бы и нет… Гипнотизер, он, безусловно, сильный… — и упрямо продолжил: — Но не сможет он прятаться всю жизнь, я его обязательно в конце концов прищучу. И тогда поговорим…

И разговор вновь перешел на другие темы. Я у него переночевал, а утром он отвез меня на вокзал. Назад я опять-таки добрался без приключений.

Витек так Факира и не нашел. В феврале сорок девятого его с повышением перевели в воеводское управление, а летом на лесной дороге его машину расстреляли из засады аковцы, и никто из четверых не уцелел. Скверный выдался год — тогда же, в сорок девятом, точно так же в аковскую засаду попал и погиб не кто-нибудь, а замминистра обороны Польши генерал Роля-Жимерский. Не знаю, поддерживал ли преемник Ружицкого ориентировку на Факира, но известно достоверно: в середине июля пятьдесят третьего, когда я уезжал из Польши, его так и не нашли. А та чертова корзиночка с земляникой, оказалась, к счастью, последней неправильной вещью, которую я видел в жизни. Никогда больше не случалось ничего такого — и хорошо, по-моему.

Вот и вся история, собственно. Но коли уж мы сидим третий вечер… Хотите, расскажу кратенько про свою дальнейшую судьбу? Вы об этом ни в одной книге не прочитаете, как-то до сих пор не принято об этом писать. Но и подписок я никаких не давал. Хотите?

Ну так вот… В октябре сорок девятого министром обороны Польши стал маршал Рокоссовский. Как писали тогда в газетах, по просьбе польского правительства и с согласия советского. Ну, между нами, прекрасно понятно, кто его туда назначил. Я же говорю, за поляками нужен был особый пригляд.

Свои мелкие интриги поляки, несмотря на весь присмотр, плели. И Рокоссовского очень быстро взяла плотно «под колпак» польская военная разведка — между прочим, по принадлежности ему же и подчинявшаяся. Шустрые попались подчиненные… Ну, а мы организовали постоянное контрнаблюдение за этими шустриками. В детали я вдаваться не буду — не знаю, можно ли…

В конце июля, через три с лишним месяца после смерти Сталина меня вызвали в Москву. Формулировка была стандартная: прибыть для получения нового назначения, на передачу дел и сборы — трое суток. На сей раз передача дел длилась гораздо дольше, чем тогда, в сорок пятом, и уже не устно, а с подписанием бумаг. И сборы тянулись дольше — успели, как люди семейные, обзавестись кое-каким барахлишком, которое не хотелось бросать.

Да вдобавок нужно было решить в лихорадочном темпе два вопроса. Один — посерьезнее. Поскольку по формулировке было ясно, что в Польшу я уже не вернусь, жене следовало за трое суток уволиться, что в те времена было не так просто сделать. Даже то, что она не военнослужащая, а вольнонаемная, могло делу и не помочь. Но у меня были неплохие отношения с начальником представительства МГБ (точнее, уже МВД — буквально через несколько дней после смерти Сталина МГБ влили в МВД). Он и подписал уже в первый день приказ об увольнении — «в связи с требующимся в Москве лечением». Возможно, такая быстрота объяснялась еще и тем, что времена стояли зыбкие, мутные какие-то — мы уже знали, что арестован маршал Берия, несколько человек из высшего руководства министерства, некоторые министры внутренних дел в республиках. И никто ничего не понимал…

Вторая загвоздка была скорее юмористической. Все время, что я прослужил в Польше, так и не имел советского военного мундира, так уж мне полагалось. Не отсвечивать особенно. Если и появляться в форме, то исключительно в польской.

Хорошенькое дельце — являться к московскому начальству в штатском… Втык воспоследовал бы моментально. Хорошо, наши ребята, советники, подмогли: быстренько раздобыли на складе представительства новенький мундир — галифе и погоны с соответствующими кантами, надлежащая фуражка, китель… вот смех, я впервые в жизни надел китель, до Польши обходился гимнастерками. Ну, отвальная, конечно — и для наших, и для поляков.

И застучали колеса по рельсам… В Москве, как и при прежних поездках в отпуск, остановились у родителей жены. Жилье позволяло: тесть мой служил в МИДе (правда, на должности не особенно и высокой, переводя на армейские мерки, вряд ли выше майора). И квартира у него была отдельная, трехкомнатная, не в самом центре, но и не в Марьиной Роще, понятно. Как обычно, мы с женой и сынишкой обосновались в бывшей комнате жены. Во второй обитали тесть с тещей, третья служила гостиной. По тем временам — сущие хоромы…