Лутц Бассман - Орлы смердят

Наступательные действия быстро приняли рутинный характер. Их, должно быть, планировали не для захвата уже разоренной навсегда территории, а скорее для того, чтобы напомнить выжившему сброду, что даже в городе, низведенном до груды угля, мирное существование недопустимо, а к отверженным, вздумавшим не только колонизировать землю богатых, но еще и навсегда осквернить ее своим присутствием и миазмами, будут постоянно применяться карательные меры. Первые дни и сопутствующие им ночи мы пригибались под снарядами. Однако после первой трудной недели наши барабанные перепонки, поврежденные грохотом взрывов, зарубцевались, и мы возобновили свою ежедневную деятельность, как ни в чем не бывало.

Слишком тяжелый от циперметрина и напалма воздух вызывал у нас тошноту. Некоторым же этот запах, напротив, нравился. Так, Доди Бадаримша, который все детство провел, нюхая бензин, чтобы воспринимать жизнь с хорошей стороны, дышал с удовольствием и полной грудью. Он разгуливал по зонам распыления с восторженной улыбкой. В «Светлом будущем» он занимал пост комиссара по снабжению. Это был один из наших лучших кадров.

Богатые носились вокруг нас на своих воздушных кораблях с непостижимой скоростью и иногда пикировали и летели на малой высоте, несомненно, чтобы рассмотреть нас, перед тем как раскромсать. Интересно, что именно они видели. С воздушных или наземных машин они забрасывали нас боеприпасами и суббоеприпасами, а потом, сравняв с землей последние останки, указывающие на бывшие места обитания, не знали, что делать дальше, и довольствовались тем, что без особого воодушевления заливали все зажигательными смесями, которые выгорали сами по себе, поскольку превращать в пепел было нечего. Они оставались внутри своих машин с непроизносимыми зашифрованными названиями, которые мы именовали катафалками, сосисками или стрелами. Они решили раз и навсегда не покидать свои герметичные кабины, посчитав, что наш мир слишком отравлен для осуществления в нем действий, сопряженных с физическим контактом. Город был загажен навеки. В нем продолжали жить лишь безнадежные, незарегистрированные, генетически некорректные, демобилизованные, отверженные, индейцы, апатриды, последние уйбуры, последние русские. Если бы среди нас провели перепись, то могли бы насчитать сотни три индивидуумов. Для того времени это было немало.

После каждого распыления парализующих веществ гуманитарные организации врага устраивали проверку. В зону сбрасывали на парашютах или завозили на машинах кофры, забитые продуктовыми концентратами и несъедобной мукой, вместе с листовками, объясняющими на разных, непонятных, языках наилучший способ адаптироваться к присутствию врага, а также причины, по которым враг ненавидит наши верования, наших кумиров, наших исторических вождей, наш образ жизни, а нас самих любит. А еще в каждом контейнере находились плюшевые игрушки, предназначенные завоевывать сердца детей и приучать их к культуре врага, к его эстетическим и религиозным предпочтениям, его гастрономическим запросам, его гигиеническим практикам, его юмору.

Доди Бадаримша обожал плюшевые игрушки врага. Он подвешивал их гирляндой вокруг шеи или раскладывал кругами в просмоленных пожарищами местах. Он укладывал их на еще неостывший гудрон, обращая к небу широко раскрытые глаза, словно в ожидании очередного огненного ливня, и разговаривал с ними. Иногда члены «Светлого будущего» присутствовали при его монологах и, глубоко тронутые магией этого, как им казалось, спектакля агитпропа, принимали в нем участие: шептали какие-нибудь фразы или, в свою очередь, устраивались возле плюшевых игрушек.

И вот как раз во время одного из таких почти театрализованных сеансов в начале улицы Рецмайер на очень короткое время беззвучно вспыхнул удивительно яркий белый свет. Это было похоже на проблеск горизонтальной молнии. Тело Доди Бадаримши разделилось на несколько частей, причем некоторые выглядели малопривлекательно. Плюшевые игрушки вместе с тремя зрительницами, присутствовавшими на его моноспектакле, раскидало по сторонам, а его голова несколько часов прочно удерживалась на статуе неизвестного героя, которая, как и мы, чудом уцелела от изуверства. Затем скатилась в траву и оттуда, смежив веки и угрюмо осклабившись, уставилась в сторону реки.

В тот же день беспилотный самолет преследовал Альму Бахалян по проспекту Братьев Самагон. Возле нее упал мешочек канареечно-желтого цвета. Кислотные брызги обезобразили женщину, которая держала перед нами пламенные речи и учила поносить врага, проклинать врага и никогда не брать с него пример, никогда, даже если это вопрос жизни и смерти. Мы всегда считали Альму Бахалян вдохновительницей и коллективной возлюбленной «Светлого будущего». Ее раны затянулись меньше чем за семь недель. Наши страстные отношения с ней возобновились. Ее лицо было ужасно на вид, ее губы лепетали что-то невнятное. Наш любовный пыл охладевал, но некоторые из нас вновь женились на ней. Вопреки обстоятельствам, мы никогда не пренебрегали моралью и чувством ответственности. Альма была беременна нашими делами. Мы не собирались оставлять ее на произвол печальной судьбы.

В свою очередь, были сражены еще несколько знакомых мне бедолаг: Ашнар Мальгастан с Бутонного бульвара, Гачул Бадраф с улицы Марии Шраг, Агамемнон Галиуэлл с Ястребинки.

Затем все стихло.

Ужасная миссия была выполнена. А может быть, исходя из своей причудливой концепции мира, враг решил тестировать свои сосиски, стрелы и идеологически корректные плюшевые игрушки в другом месте.

Существование вновь нормализовалось.

Некоторые смельчаки покинули «Светлое будущее» и целой группой ушли в сторону международного сектора, где, по слухам, располагался палаточный лагерь и ночлежка, но большинство из нас, не отличаясь инициативностью и полагая, что богатые настигнут нас, где бы мы ни скрывались, вновь собрались в районе Окаян, у площади Сестер Окаян и там остались.

И там остались в ожидании приказа.

Мариама настаивала на том, чтобы я починил крышу до наступления дождей. Ее и впрямь требовалось починить, а я лишь подлатывал дыры и искал любой повод, чтобы отложить серьезную работу на потом. Мастер я неважный, и в разные периоды жизни либо стыдился этого, либо не обращал на это внимания. Но тогда, как раз перед сезоном муссонов, эта неумелость, надо признаться, меня стала угнетать. Я был малодушен, противен сам себе и все тянул; лежа на кровати, я лишь удрученно взирал на прорехи с ночным небом. Переделка крыши относилась к тому роду деятельности, в котором моя некомпетентность проявилась бы снова, вызвав насмешки соседей и усталую снисходительность Мариамы. Я никогда не умел выбирать нужные листья, с хорошей фактурой, правильной формы и наиболее долговечные, а когда листья случайно подходили, складывал их плохо. В этой области я лишен интуиции. Если и существует передаваемая по наследству генетическая установка следить за жилищем, то ни в моей памяти, ни в моей крови не сохранилось ни малейшего ее следа. День за днем я наблюдал: сравнивал соседские методы со своим и пытался понять, почему мои усилия ни к чему не приводят. Я наваливал дополнительные слои листьев и веток, но при первом же дожде вода собиралась в стыках и проходила через участки, которые до этого казались мне совершенно непроницаемыми.