Андрей Гребенщиков - Сумрак в конце туннеля

— Семнадцатизарядная вера? — хмыкает фюрер. — А что, мне нравится!

— Годится, — кивает кшатрий.

— Поддерживаю, — дергает подбородком генсек.

— Типа, аминь! — впервые позволяет себе раскрыть рот обряженный в грубо выделанную кожаную куртку бритоголовый «делегат» Бандитского Треугольника.

— На этом предлагаю закончить. — Ганзеец встает с места, вновь снаряжает «Глок» магазином и протягивает его… нет, не верному Семенову. Мне. — Позвольте мне от нас всех сказать спасибо милой Элис за заботу и возможность посидеть часок в тесной дружеской компании, так сказать, без галстуков. И преподнести вот этот скромный памятный сувенир. Бери, моя дорогая, бери. Пригодится.

Слишком ошарашенная, чтобы спорить, я сжимаю рукоятку «Глока».

«Сдвоенный магазин на семнадцать патронов, — пульсирует в висках. — Хватит на всех в этой комнате с лихвой!»

В гробовой тишине щелчок предохранителя звучит оглушительно.

Кто-то из телохранителей, не сдержавшись, шумно выдыхает сквозь зубы.

Я убираю подарок в карман.

— Поняли?! — ганзеец обводит собравшихся торжествующим взглядом. — А вы не верили! — Он поворачивается ко мне. — Ты все-таки наша, зачем отрицать очевидное? Семнадцатизарядная вера слишком глубоко пустила корни в твоей душе…

— Что ж, — генсек слегка пристукивает кончиками пальцев обеих рук по столу, а потом резким движением отодвигается вместе с жалобно скрипнувшим стулом, — пора и честь знать. Дела, как говорится, не ждут. До новых встреч, товарищи!

— Тамбовский волк тебе… — не удержавшись, шипит ему в спину фюрер.

— Сказал бы хоть «баварский» ради поддержания имиджа, — кривится кшатрий и тоже встает. — Мельник, ты со мной?

— Я догоню…

— Ну, здравствуй, Элис! Ты все та же. Даже духи не сменила. Мускус…

— Здравствуй, полковник! А ты постарел.

— Давно не виделись, а?

— Год. А как будто вчера расстались. Я-то надеялась… — обрываю фразу на половине.

Мельник тоже молчит и лишь яростно размешивает ложечкой остывший чай в стакане. «Абсурд, — думаю я. — Везде только абсурд и фальшь. И чай — не чай, а перетертая грибная труха, и размешивать в нем нечего…»

Полковник перехватывает мой взгляд. Видимо, он слишком красноречивый, потому что прославленный сталкер дергает уголком рта:

— Так и не попробовала? А напрасно. Листовой цейлонский. С рафинадом. Специально для тебя просил заварить. Это Юрка Семецкий сегодня утром принес. На нем потом почти двадцать ран насчитали. Говорят, последние метры до гермы на руках полз. А в шлюзе, когда его уже внутрь втащили, все пытался рюкзак снять. Шоколадка у него там была, для племяшки маленькой. Понимаешь, Алиска?! Шоколадка! — на моей памяти голос железного полковника впервые надтреснуто дребезжит. Это настолько шокирует, что я даже пропускаю мимо ушей обращение, за которое в другой раз вцепилась бы в глотку.

— Отзови людей, Мельник! — умоляюще шепчу я, накрыв его иссеченную шрамами лапищу обеими ладонями. — Хоть ты своих — отзови! Запрети им участвовать во всем этом!

— А как мы жить-то будем? — глухо спрашивает сталкер, отводя взгляд. — Год за годом крыс жрать? Освещать и отапливать метрополитен бочками с горящим тряпьем? Смотреть, как дети умирают без лекарств?! С мутантами камнями и палками воевать?

Я вскакиваю, с трудом подавив желание заехать ему по морде.

— Да не с мутантами вы воюете, а друг с другом! Что, скажешь, не в курсе, сколько обитателей метро эти два дня будут убиты на поверхности не мутантами, не радиацией, а такими же людьми?! Сколько их в любой другой день гибнет в туннелях ваших проклятых?! Скажешь, Москва виновата? А я скажу — неча на зеркало пенять, коли рожа крива!

Отворачиваюсь, изо всех сил пытаясь сдержать слезы.

— Ты права, конечно, Элис, — летит мне в спину. — Знаешь, хоть я и не мог до конца понять и просчитать твои действия, я всегда восхищался тобой. С того самого момента, как узнал. А они, — слово, выделенное интонацией, не оставляет сомнений в том, кого имеет в виду, — боятся того, что не понимают. И пытаются уничтожить. Просто так, на всякий случай. Вот и сегодня… Ты ведь сразу поняла, что вся эта комедия с «Глоком» была провокацией? Им нужен был лишь малейший повод, и тогда тебя уже ничего бы не спасло…

Мельник выдерживает паузу.

— Но даже ты, Элис, со всей твоей сверхъестественной проницательностью, не можешь знать всего наверняка, — продолжает полковник, так и не дождавшись моей реакции. — А вдруг это испытание всем нам? Вдруг только поэтому год за годом и наступают первые выходные сентября, чтобы одни кровью своей купили для других право на дальнейшее существование? Ведь не за шампанское и черную икру сейчас убивают и умирают на поверхности мои парни. Не за айфоны и губную помаду. А раз они поступают так, может, когда-нибудь и до других дойдет?

— А ты не думал, — делаю последнюю попытку я, — что будет, если однажды на поверхность поднимутся просто люди? Не сталкеры и кшатрии, не ганзейцы, фашисты, коммунисты, а жители Москвы? Может, тогда их… наш город сменит гнев на милость… и позволит нам вернуться?..

Я оборачиваюсь и с надеждой смотрю на Мельника. На этого немолодого, измученного мужчину, каждый день ведущего свой персональный бой со всем миром и поднимающего в безнадежную атаку других.

Он делает один-единственный широкий шаг и разом оказывается почти вплотную ко мне. Указательный палец правой руки с загрубевшей, шершавой подушечкой проводит вдоль моей метки под глазом, стирая прозрачную влагу.

— Уходи, Элис! — глухо произносит сталкер. — Не знаю, как ты это делаешь, не знаю, откуда ты приходишь и куда возвращаешься. Не знаю, и знать не хочу. Может, ты и впрямь живешь в Изумрудном городе, девочка Элли? В том самом прекрасном светлом месте, жители которого ни в чем не нуждаются, и легенды о котором уже двадцать лет не дают спокойно спать нам, жалким подземным крысам?

«Что тебе сказать, полковник? Даже если бы я могла. Поведать о дороге, вымощенной вовсе не желтым, а кроваво-красным кирпичом? Той, которая ведет в Горький город и не может привести домой? О бесплодных поисках мудрости, мужества, любви? О преданности врагов и предательстве друзей?»

Он все понимает правильно и протягивает мне руку. Как равному. Как боевому товарищу.

Краткое пожатие, и сталкер, круто развернувшись, идет к двери. На пороге он задерживается — на долю секунды, но этого хватает, чтобы разобрать едва слышный щелчок и рвануть из кармана проклятый подарок.

Две пули бьют в цель одновременно…

Гришка Соколов лежал, кажется, в своей старой ветхой палатке и видел… сон, наверное. Потому что уж больно странно, хотя и очень красиво. Видилось ему, будто он, Гришка, идет по Москве. Днем. Это притом, что он и ночью-то всего два раза на поверхность поднимался. Минут на десять. Когда помогал сталкерам дрова, принесенные на родную Электрозаводскую, затаскивать.