Андрей Гребенщиков - Сумрак в конце туннеля

— Слышь, лабух, — заговорил вдруг Копыто. — Этот понедельник залетный, по слухам, голимый беспредельщик. Пытался тут хилять за блатного, мутил мужиков, арапа гнал по-черному. Ему раз ума дали, второй — он и сдернул лавировать ништяки на других орбитах.

Музыкант недоумевающе посмотрел в ответ.

— Не волокешь? Я те про осторожность толкую. Он тоже наверх собрался.

— А, понятно, — кивнул музыкант.

Бандит почесал затылок:

— У тебя хоть волына-то есть?

— Только гитара.

Копыто покачал головой:

— Ну, ты мужик нашпигованный, сам маракуй, а только дальше я тебя проводить не могу. Барон велел: до ворот — до них и дочесали, все.

— Я справлюсь. Не впервой.

Бандит еще раз покачал головой, смерил бродягу неприязненным взглядом и ушел, не сказав больше ни слова.

Осторожность… Конечно, конечно. Все неосторожные умерли еще в первые месяцы после… ну, когда все закончилось и стало понятно, что отныне и очень может быть навсегда человечество вынуждено ютиться в холодных, сырых туннелях. Жизнь научила, а кого — нет, так тех больше и нет. Нелегко было усвоить урок, но разве имелся выбор?

Возможно, многие завидовали тем, кто не успел добежать, для кого все закончилось быстро и просто. Такие и сами остались там же — в первых месяцах, что выдались труднее всего. Сейчас-то все уже проще. Конечно, если специально не усложнять.

Проще и легче идти по линии наименьшего сопротивления и устраиваться каждому в своем уголке. Но сидеть безвылазно на пригревшей тебя станции — значит, медленно себя убивать. И только надежда — тот обруч, что не дает разорваться сердцу. Мы живем лишь потому, что надежда обращается к памяти, и не важно, что обе нам лгут.

Именно потому каждый год, день в день, музыкант бросал все свои дела и ехал через полметро на Третьяковскую, рискуя не вернуться. Его вела надежда, как миграционный инстинкт ведет птиц. Да, она плохой поводырь, но очень хороший спутник.

Музыкант отсчитал десять патронов — плату за выход — и аккуратно, чтобы не раскатились, выложил перед бойцами на стол. Те бросили домино и без лишних слов завертели ручки механического привода ворот.

Загремели, заскрипели шестерни, и створки медленно поползли в стороны. Образовалась узкая щель — как раз протиснуться боком. Первым в нее пролез бродяга. Музыкант постоял немного, подождал — из темноты неуютно тянуло холодом и сыростью, — а потом шагнул следом. Тотчас постовые завертели рукояти в обратную сторону.

Створки ворот сошлись с глухим стуком, символически разделив жизнь музыканта на две неравные части: ту, что до, и что после — будто судьба подвела итог одному этапу и начала новый. Гадать, каким он будет, бессмысленно — проживешь и узнаешь.

В первые секунды, когда станционные гул и полутьма оказались отрезаны массивной металлоконструкцией, музыкант думал, что ослеп и оглох. Он стоял, привыкая к новому месту, пробуждая в себе чувство опасности. В метро, конечно, тоже необходимо вести себя осторожно, но та осторожность по сравнению с этой просто беспечность.

Разумеется, на самом деле тут не было тишины: негромко скрипел песок под ногами переминающегося в стороне бродяги, откуда-то спереди доносилась робкая капель, и темнота не была столь уж непроглядна: издалека белым светом манил к себе выход.

Включив фонарик, музыкант медленно двинулся вперед.

Парадоксально, но с этой стороны ворот коридор был намного чище. Настоящий мусор — куски штукатурки и облицовочной плитки — появился только у подножия замерших эскалаторов. Потом под ногами захрустело битое стекло, словно чьи-то хрупкие кости. Впрочем, может, это и были кости — тех, кому не повезло. Или, наоборот, повезло — как посмотреть. Каждый шаг взметал облачко пыли. Пятно света помалу приближалось.

Бродяга поднимался рядом по параллельной лестнице эскалатора.

Наверху музыкант остановился, чтобы надеть старенький ГП-5. На поверхности были и другие опасности, кроме радиоактивной пыли, и гораздо страшнее — но не отказываться же из-за них от защиты совсем? Музыкант планировал вернуться в метро — и хорошо бы живым и здоровым — попытать счастья в следующий год, если в этот судьба опять посмеется над ним.

— Эй, человек! — окликнул его оборванец. — Эй! Да постой же!

Но музыкант не услышал: маска противогаза закрыла уши, да и сам бродяга нацепил старый промышленный респиратор, и его голос прозвучал глухо.

Музыкант упруго шагнул вперед, держась середины улицы, по серому асфальту, испещренному глубокими трещинами, на котором, если приглядеться, еще можно заметить полосы разметки — настоящее чудо, ведь столько лет минуло.

Здесь все оставалось почти как раньше — если закрыть глаза на то, что невысокие старинные домики лишились крыш, а их окна — стекол. Может, это произошло тогда… а может, просто неумолимое время взяло свое. Дорожные знаки, магазинные вывески, рекламные плакаты, выцветшие и обвислые, — все на прежних местах. Почерневшие решетки заборов, и контактная сеть, питавшая когда-то троллейбусы, и ржавые скелеты автомобилей, усыпанные прошлогодними листьями, — все нетронуто и забыто.

Каждый раз, оказываясь на поверхности и глядя на остовы машин, музыкант представлял, что находится не в огромном городе, а на кладбище странных металлических насекомых. Инстинкт заставлял их выстраиваться друг за другом в длинные цепочки, образуя причудливые фигуры, видные, наверно, даже из космоса.

От этих мыслей его бросало в дрожь, он оборачивался и замирал, подозрительно разглядывая мертвые здания. Но опасности не спешили себя проявлять — должно быть, ему просто везло.

— Куда бежишь-то? — бродяга, отчаявшись докричаться, чуть обогнал музыканта и схватил его за рукав.

Музыкант, остановившись, повернулся к нему и смерил взглядом, памятуя слова Копыта держаться с осторожностью.

— Слушай, тебе в какую сторону? — оборванец, по-видимому, просто не мог молчать. — Идем вместе. Вдвоем-то все легче. В одиночку здесь очень опасно — схарчат и даже имени твоего не спросят. С моим приятелем вот случай был: он так же отправился наверх и вдруг запропал. День его нет, и два. Ждали да ждали — так и не дождались. Потом уже искать пошли, и, не поверишь, нашелся только ботинок — левый, а больше ничего и не осталось от человека. Это, правда, не здесь было, а на Ленинском проспекте, и давно уже, только вот…

Музыкант дернул рукав, освобождаясь, и, не говоря ни слова, двинулся дальше.

— Ты чего угрюмый такой? — бродяга ступал рядом, не отставая ни на шаг. — Меня Хлопушом звать, а тебя?.. Я раньше на Калужской обитал. Хорошее место. У меня там все схвачено было: свое небольшое дело, признание, успех, процветание. Подо мной целых пять бойцов ходило, пока не вышел конфликт с тамошними общинниками. Из-за сущего пустяка, кстати, конфликт-то. Они такие мелочные люди — в натуре сволочи. Нет, чтобы разобраться, сразу поставили вопрос ребром: или к стенке встаешь, или прочь со станции, и чтоб дорогу сюда забыл. Ясное дело, лучше изгнание, чем сыграть в ящик.