Бетани Гриффин - Маска красной смерти

Я глубоко вдыхаю, собираясь продолжить, и понимаю, что говорить больше нечего. Вместо милой истории о моем нежном брате, я показала его в дурном свете. Но Уилл смеется.

— Такие вещи часто случаются с братом и сестрой. Моя связь с Генри и Элис отличается от вашей с Финном, но, если я умру, мне не хотелось бы думать, что любой из них предпочел бы жить неполноценно из-за меня.

Он ослабляет маску на моем лице.

— И твой брат не будет возражать, если я тебя поцелую, прежде чем усну.

Он целует меня. Очень нежно, в щеку. Трагично то, что маски нет на моем лице, а он целует меня лишь в щеку.

Он возвращает мне маску. Но, когда я цепляю ее на место, он уже спит.

Я долго сижу рядом с Уиллом, пока волнения в соседней комнате не отвлекают меня. Войдя туда, я вижу, что дети улыбаются, протягивая мне рисунки, чтобы я могла полюбоваться.

Мы делим последние булочки с корицей. Их шкаф заполнен продуктами. Я улыбаюсь. Я помогла.

Элис приглашает меня вместе складывать деревянный пазл. Я не особенно хороша в пазлах, но мне нравится выражение счастья на лице Генри каждый раз, когда он кладет правильный кусочек на место.

— У меня есть игра, которая называется шахматы, — рассказываю я Элис. — У тебя получится в нее играть. В следующий раз принесу ее тебе. — Мы убрали шахматную доску, когда умер Финн.

— Это значит, что ты уйдешь, — говорит она. Я киваю. — Но если ты принесешь мне игру, значит, что ты вернешься! — Она обнимает меня так сильно, что я теряю равновесие.

Когда я помогаю, Элис с ужином, случается что-то невероятное, и Генри начинает чихать и кашлять. Уилл немедленно выбирается из кровати, трогает лоб Генри, спрашивает, как тот себя чувствует. Я отступаю. Не потому что боюсь заразиться от Генри, меня просто пугает идея болезни.

— У него жар, — говорит Уилл, подталкивая Генри к кровати. — Дети иногда подхватывают подобное, такое случается. — Но его лицо бледное.

Я ставлю стул рядом с кроватью. Я ничего не могу сделать для больного ребенка, кроме как развлекать его, поэтому я провожу вечер, рассказывая Генри истории, которые мне рассказывала мать. Он сжимает мою руку в особо волнительных моментах и, в конечном счете, засыпает.

Я удивленно осознаю, что уже темно. Элис прикасается к лицу Генри по краю маски, и затем выдвигает маленькую кровать на колесиках из-под большой и ставит рядом. Уилл стоит в дверном проеме.

— Мне не стоит идти сегодня вечером домой, правда? — спрашиваю я.

Он встряхивает головой. — Я не могу отвести его вниз, только не тогда, когда он болен.

— Он поправится, — бормочу я, просто, чтобы что-то сказать. Отец повторял мне снова и снова, что Финну станет лучше. С тех пор я сомневаюсь над каждым его словом, но тогда верила ему.

— Нам нужно немного поспать, — говорит он, вручая мне еще одну из своих рубашек и указывая на подушку, которую он положил по другую сторону от Генри. Я осторожно отпускаю ручку Генри и иду переодеваться.

Истощенная, я засыпаю сразу же, как только оказываюсь в кровати.

Я просыпаюсь посреди ночи, дрожа. Отбрасываю волосы, и, несмотря на то, что в комнате холодно, я вся в каплях пота. Единственная вещь, о которой я могу думать, это серебряный шприц Элиота. Забвение. Во рту сухо, но у Уилла в квартире нет алкоголя. Я не искала; я просто заметила это, когда рассматривала еду в кладовой.

Уилл и дети спят. Я пытаюсь игнорировать слезы, бегущие вниз по моему лицу, и прижимаюсь лицом в запасную подушку Уилла.

Я разворачиваю подушку и лежу, наблюдая за Генри. Не раньше, чем утренний свет пробивается в неприкрытое окно, я понимаю, что у него больше нет жара.

— Я говорил тебе, что дети иногда подхватывают подобное, — говорит Уилл, когда просыпается. — Болезни не всегда фатальны.

Генри открывает глаза и моргает, вероятно, думая, почему мы на него смотрим. Уилл оборачивается, чтобы достать что-то для Элис из шкафа. Его рубашка не заправлена и наполовину расстегнута, и свет играет на его татуировках.

Многие парни из Клуба Распущенности имеют татуировки, но я никогда не видела их так много. Хочу прикоснуться к ним.

— Я хотела спросить тебя об этом, — говорю я.

Генри потягивается, слазит с кровати и идет на кухню, чтобы присоединиться к сестре. Уилл бросает на меня стеснительный взгляд, так отличающийся от того, как он смотрел на меня в полумраке Клуба Распущенности.

— Я говорил тебе, что ошивался на Районе Распущенности только потому, что мне нравятся девушки в рваных платьях и с неестественным цветом волос.

Я почувствовала укол ревности, когда он упомянул девушек во множественном числе.

— Татуировки привлекают определенный сорт девушек как ничто другое.

— Что ж, я рада, что у тебя есть причина, — ненавижу, что мой голос звучит, будто я обвиняю его. Я знаю, что не имею никакого права судить кого-либо.

— Вообще-то, эту историю я... рассказываю другим людям. Моя мать была художницей. Этим проектом она занималась как раз перед смертью. — На секунду он отворачивается к окну. — Печать в другой комнате — ее работа.

— Я хочу в парк, — говорит Генри из дверного проема.

Уилл закрывает глаза. Я чувствую его внутреннюю борьбу. Он не хочет подвергать Генри опасным микробам, но в мире, где ребенок может умереть когда угодно, разве можно отрицать такую простую радость?

— Если на улице никого нет, то можем пойти в парк в ближайшие несколько минут, — наконец говорит он. — Мне жаль, что нет ничего лучшего, но я не чувствую себя достаточно хорошо, чтобы идти далеко, не со всеми вами. — Его взгляд перемещается на мои голые ноги и короткое платье, затем он отводит глаза. — И не в этом районе.

На пути к парку дети идут между нами, споря, кто несет их драгоценный мяч. Они перебрасывают друг другу мяч, смеясь, когда он врезается в маску Генри и благополучно отскакивает в сторону.

— Я не знаю, что бы я делал, если бы он заразился, — говорит Уилл. Он колеблется. — Ты когда-нибудь ненавидела людей за то, что у них дела идут лучше?

Его вопрос ранит, потому что он прав. Я ненавидела тех, у кого были братья. Но не его. Меня ужасала перспектива, что Генри может быть болен.

— Я принесла тебе маску, — говорю я.

— Я не думаю, что ты не хотела сделать как лучше. Я видел, как ты вела себя с ним прошлой ночью.

— Я не хочу, чтобы люди проходили через то же, что и я, — говорю я.

— Если Генри умрет, я буду чувствовать свою вину за то, что не защитил его. Но ты была ребенком. Это была не твоя вина.

Я пожимаю плечами, не потому что не забочусь, но потому что не могу поместить всю глубину своей вины в слова. Он знает больше, чем я говорила кому-либо еще, но не все.

— Финн бы не хотел, чтобы ты отрицала саму себя.

Мне не нравится, что он так небрежно говорит о том, что знал Финна. Для меня было бы легче разделить с кем-нибудь боль, но это моя боль, и я копила ее столько времени. Чтобы забыть вину, я делала прискорбные вещи. Сколько раз я теряла сознание, просыпаясь потом со следами половой плитки на лице?