Беркем Атоми - Каратель

Раньше здесь стояла каталка, накрытая несвежей простыней поверх секущейся на сгибах клеенки; неудобные кресла и цветы в кадках, еще деревянный гроб телевизора на хлипком журнальном столике. Да, еще когда натащившие стульев бабы после долгого визга переключали с футбола на свою жирную простомарию, мужики прятали от них плоскаши – у телевизора не было ручки… С безразличным удивлением Ахмет обнаруживает, что совсем забыл о проведенных здесь двух неделях. Это была зима между первой и второй женой, когда отменили СССР и не стало курева.

«…Или тогда изаура была, а простомария позже… – на мгновение озадачивается Ахмет. – Да хер с ими обоими…, Ни с того ни с сего ему вдруг позарез требуется найти ту палату, где он когда-то лежал… Ага. Вот, похоже, почему именно сюда тянуло, – он встряхивает плечом и перехватывает ружье за шейку приклада, напоминая себе о том, что как только согреется у костра, надо будет отпилить приклад; и размеренно идет, внимательно всматриваясь в двери палат. Так. Рядом была процедурная, значит, по левой стороне. В сортир ходили мимо поста или нет? Не помню. Так, вот процедурная, старшая медсестра, это че еще – закрыто, смотри-ка; ага, теплее… Да. Она… В палате все точно так же, как и в остальных: железные остовы коек и заснеженный мусор на полу, смесь битого стекла и отвалившейся штукатурки. Ахмет недоуменно разглядывает рыжие остовы, причудливо вспученную краску на облупившихся стенах. Видно уже не очень, солнце зашло… «Ну и че я сюда приперся? – Прислушивается к себе: нет, тишина, ответа нет; уже и поворачиваться начинает. – Ладно. Костер по… – Ан нет. Под дых бьет четкое ощущение. – Здесь!» Без малейшей паузы тело соглашается – здесь так здесь. Что «здесь», почему – ни тени ответа, одно только чувство правильности всего. Если затворная рама АК может чувствовать, то она, наверное, чувствует себя именно так, когда мощь выстрелов гоняет ее по маслу безукоризненной траектории. Просто «здесь», и все. Сомнений нет.

Ружье прислонено к спинке койки, обрубки качаются на продавленной сетке, ожидая, когда косяк будет вынесен и разломан. Покрыв скомканный календарь шалашиком щепок, Ахмет катает вату по тщательно очищенному бетону. Взъерошенный клочок принимает искру – опа, теперь только не задуть… Склонившись над будущим костром, Ахмет замирает. Пришло. То, чего он, оказывается, ждал все это время – здесь.

Оно не торопится. Дешевых трюков не будет – что-то внутри Ахмета знает это заранее; никаких пугалок и прописок. Будут простые и неотразимые удары, примитивные как лом – и такие же сокрушительные. Но эта простота будет ослепительно совершенной, рядом с ней Ахмет кажется себе чем-то маленьким, грязным и непереносимо дурацким. Так выглядела бы прозрачная китайская зажигалка в витрине «Картье».

Оно начинает подниматься – но не сквозь строительные конструкции, а по лестнице, запинаясь о мусор, пыхтя и поругиваясь сквозь зубы. Ахмет четко слышит шорох каждой потревоженной песчинки, каждую капельку слюны, сорванную одышкой с его губ. Оно иногда подымает голову и приветливо улыбается, сквозь несколько этажей глядя человеку в глаза… Прием старый и дешевый. Но как, падла, работает… Ахмет наблюдает, как примененная по нему технология идеально накладывается на то человеческое, которое в нем осталось. Количество ужаса, которое при этом должно выделяться душой, ошарашивает его – как будто ему показали, что одним стаканом можно заправить тепловоз. На этом страхе можно вскипятить озеро, просто невероятно, сколько в человеке силы. Ахмет даже не замечает, что его сила не улетает в разинутую пасть Этого, но остается при своем законном владельце.

Оно на шестом. Ахмет как зачарованный смотрит на него. Оно не спеша отправляется полюбопытствовать на задранного мелочью человека. Приседает, трогает сахарно белеющую в темноте кость, сокрушенно покачивая головой; отирает руки снегом, потом о пальто и снова идет сюда. У человека ни тени шанса, он картонная пачка кефира, оказавшаяся на пути Т-90, но потока еще нет, и оно заинтересовано – почему бы это?

Войдя в коридор, оно зовет человека по имени и фамилии, шутливо растягивая окончания. Ахмет сидит у разгорающегося костра, сотрясаемый ударами сердца, готового лопнуть в любую секунду. Странное ощущение – промороженный до твердого азота организм, и в нем – мокрое теплое сердце, судорожно бьющееся по дымящему от ужаса льду.

Шаги приближаются, иронически подшаркивая при ходьбе. Ахмет больше не видит его. У палаты снова появляется дверь, и он стоит прямо перед ней – это дверь его старой квартиры, потерянной во время кризиса. Коричневый, набитый пухлыми ромбами дерматин. Оно уже здесь; стоит за дверью и ждет – и смотрит туда, где за досками, ватой и дерматином находится сердце. Дверь палаты открывалась вовнутрь, дверь квартиры – наружу. Ахмет вдруг понимает, что сейчас все решится – и тянет за ручку двери, открывая ее наоборот. Теперь ручка справа.

…Вот оно что. На самом деле я просто ниточка с шариком на конце; странно – как так? У ниточки ни конца, ни начала, но шарик есть – и ниточка заходит в него только с одной стороны… А я – это ниточка или шарик? Пусть «я» вообще ничего не значит, но сейчас это почти как игра; только жалко, что я никогда больше не увижу всего этого – эти чудесные нити, живые и переливающиеся… Конечно, ниточка. Есть шарик, нет его, какая разница. Ниточка, конечно! За дверью какой-то мужик, че ему надо… А, он – вон та ниточка, с которой я сейчас пересекаюсь; блин, как же быстро тут все мелькает…

«…А по хуй», – спокойно думает человек, безучастно наблюдая, как по гладкому зеркалу покоя бегут расширяющиеся трещины. Глаза его устремлены на стоящего за дверью. Покой раскалывается, дробится в пыль и исчезает в спрятанной под ним пустоте, и оказывается, что если больше нет покоя, то страх вовсе не возвращается, за покоем – пустота. Она куда крепче покоя, надо же…

Человек успевает удивиться, как это у мужика получается и стоять здесь, и лететь рядом, немного наискось, в виде сверкающей ниточки. Провал. Последнее, что успевает схватить человек, выигравший самый главный бой своей жизни, что он больше никогда не попадет в этот чудесный мир, где по любому мимолетному изгибу чего-то переливающегося и тонкого можно понять все, что угодно…

«…Блядь, какие еще ниточки, че я гоню, бред у меня, что ли?» – сердито думает Ахмет, вычищая скомканной бумагой второй ботинок, нюхает: вроде чисто. Поставив второй берц рядом с уже вычищенным правым, Ахмет обмирает в натянутой позе:… Так, стоп. А когда это я правый почистил? На полу, в куче выгоревшего пепла, еще шевелится пламя, доедая остатки дерева. Страшно. Вот хоть что говорите, а самое страшное – это потерять себя. В общем, ничего такого уж и не изведанного; иногда, перебрав водяры, Ахмет примерно так же, просыпаясь с разламывающейся головой, не мог восстановить теряющую связность в самый разгар пьянки цепь вчерашних событий. За каждым темным периодом между гаснущими кадрами ему мерещились избитые, изнасилованные, убитые – немного зная себя, он не исключал ничего, и съеживался при каждом звонке до самого вечера, пока не приходила жена и не вливала в него кастрюльку бульона и единственную бутылку пива на сладкое.