Артем Каменистый - S-T-I-K-S. Существование

Голоса удалялись, но Трэш продолжал их различать даже сквозь многочисленные препятствия. Однако он не прислушивался, все внимание уходило на руку. Жгущий ее огонь чуть притих, но не успокоился и больше не отступал. Терпеть такое невозможно, хотелось прижать обе ладони к груди и взвыть, но об этом не могло быть и речи. Все, что ему оставалось, – это мысли. Он силился понять, почему все эти люди так бессердечно с ним обращаются. Кто он такой, откуда взялся, почему знает многое, но при этом ничего не помнит о себе. Но как ни пытался отвлечься на раздумья, это не помогало, боль не отступала ни на шаг, грызла, пусть и без острых приступов, но равномерно-мучительно.

В какой-то момент, в очередной раз попытавшись захрипеть, Трэш в отчаянии представил, как мышцы наполняются жизнью и движением, он легко рвет цепи и тросы, которыми его тело примотано к колесной платформе, вскакивает, обрушивается на Мазая, всем своим весом прижимает его к земле и, глядя в расширившиеся от предсмертного ужаса глаза изверга, произносит два слова: «За что?»

Странно, но такая картина заставила боль отступить на задворки. Всего на секунду, на миг, но заставила.

Трэш не мог это не заметить и, воодушевившись, добавил картине красок: пронзительный вопль, вырывающийся из груди Мазая, кровь, хлещущая из его разрываемого тела, отчаянные мольбы о пощаде и прерывистый предсмертный хрип.

Затем Трэш представил, как оказывается в месте, где впервые осознал себя. Представил широко распахнутые глаза Чипа и Дейла, представил, как оба сучат ногами в то время, когда его лапы все туже и туже сжимают их цыплячьи шеи. Представил людей, которые сверлили его тело, чтобы вставить катетер в вену, обливали холодной водой, небрежно грузили на машину, ради забавы ослабляя трос крана, чтобы посмотреть, как Трэш шмякнется об асфальт.

Боль не уходила, но теперь ей приходилось держаться на втором плане, потому что картины разнообразных способов отмщения не оставляли простора для прочего. Это было не облегчение, а лишь его подобие, но Трэшу ничего другого не оставалось, как лихорадочно подбирать все новые и новые методы расправы с мучителями и представлять во всех подробностях, как именно это будет происходить.

Мазай, увы, отсутствовал недолго. Когда шаги изверга вновь проявились на фоне гудения моторов, матерной перебранки в отдалении, какого-то приглушенного перезвона и таких же приглушенных стонов, раздававшихся, казалось, из-под земли, Трэш мысленно съежился, уже привычно пытаясь раствориться в воздухе, исчезнуть, пропасть навсегда. Да что угодно, лишь бы не повторилась мука, причиненная человеком с добрым голосом и бесконечно жестокими руками.

Тот, приблизившись, уставился как-то странно, с явным недоумением. Зачем-то протер глаза, встряхнул головой, чуть растерянно произнес:

– Чертовщина какая-то. А ведь я трезвый, аки стеклышко. Ну что, мой мальчик, готов к процедурам?

Хотелось бы ответить в том духе, что нет, не готов, и вообще, пусть лучше себе все запланированные процедуры пропишет, но какой смысл, если тебя не понимают?

На этот раз обошлось без жужжания, от которого Трэш уже не мог хрипеть – глотка отказала.

Все оказалось хуже. Худа хуже. Трэш сумел не только захрипеть, он даже издал звук, похожий на приглушенный крик, переполненный страданием сверх всякой меры, от такого у каменной статуи должно размягчиться сердце.

У Мазая не размягчилось. Он чем-то елозил прямо в теле Трэша, разрывая мясо, скрежеща по костям, что-то высверливая громадной дрелью, то и дело ругая каких-то центральных за извращенные выдумки с металлическими стержнями в хребте.

Когда мучитель, наконец, сделал перерыв, Трэш уже ничего не соображал и вновь потерял способность хрипеть. У него больше не было даже намека на тело, оно превратилось в чистую боль. Одни лишь глаза, уставившиеся в потолок из ржавого железа, сохранились, он пусть и размыто, но различал каких-то людей, столпившихся вокруг пыточного алтаря, весело скалившихся, что-то задорно приговаривающих и время от времени тушивших сигареты привычным им жестоким способом.

Мазай все силился куда-то запихнуть черный грязный шланг с пластиковым наконечником. Трэш не мог понять, куда именно, но сильно подозревал, что речь идет о его рте. Возможно, через него намереваются залить концентрированную кислоту или что-то другое, настолько же неполезное для организма.

Будет очень здорово, если он это не переживет.

Смерть не пугала, Трэш мечтал о ней почти каждую минуту с того момента, когда вчера впервые осознал себя, когда очнулся или родился, страдая от нестерпимой, как ему казалось, боли, разрывавшей затылок.

Вчерашняя боль – смешная ерунда в сравнении с тем, что происходит сегодня.

Трэш не ошибся, по шлангу и правда полилась жидкость, отдающая кислым и чуть пряным. Добравшись до желудка, она не разъела его в кровавую кашу, не прожгла дыру и не убила в одно мгновение. Поразительно, но она вызвала невыносимо теплое и приятное ощущение, которое начало растекаться по жилам.

Тело, впервые за все время короткой, переполненной муками жизни, начало ощущать что-то, помимо боли.

Мазай, опустошив в воронку очередную порцию из пластиковой лейки, склонился, осклабился добродушно и подмигнул:

– Ну что, мальчишка, понравилось? По глазам вижу, что да. Ты потерпи немного, сейчас у тебя глаз чуток пощиплет. Понимаешь, артерия твоя плоха совсем, и хрящ старую дыру затянул. Не хочу возиться, да и проще по-старому, способ проверенный.

При этих словах зрители начали ухмыляться, а затем Мазай поднес к уголку глазницы сверло все той же дрели и нажал на кнопку.

И только сейчас Трэш понял – все, что он испытывал раньше, было не болью, а лишь ее прелюдией.

Губы Мазая растянулись в гадливой усмешке, а дрель чуть снизила обороты, но не останавливалась, продолжала высверливать уголок глаза.

Истязатель растягивал удовольствие.

Трэш отчаянно пытался представить, как мучитель страдает во сто крат хуже. Но получалось плохо, мысли отказывались повиноваться, безнадежно путались, хотелось орать и жевать язык, выгибаться дугой, скрежетать зубами до хруста в сокрушаемой эмали, сломать жужжащую дрель и кости садистов, с гоготом наблюдающих за действиями Мазая.

За что?!

Придя в себя, первым делом почему-то вспомнил, что у него есть имя или хотя бы его заменитель. Он Трэш, это все, что ему доподлинно известно о себе от всех этих людей. Остальное, высказанное ими, даже знать не хочется, а хочется забыть и никогда не вспоминать.

В какой момент он потерял сознание, Трэш не помнил, потому что, после того как дрель Мазая разделалась с его глазом, в голове, и без того работающей со скрипом, воцарился тот еще хаос. Смутно помнились прозрачная пластиковая трубка, уходящая в глазницу, и мутная жидкость, по ней стекающая, но уверенности в истинности картины не было. Все это напоминало часть бреда, тело, похоже, сдавалось под неослабевающим натиском мучителей, с ним явно что-то происходило.