Олег Дивов - Чужая Земля

Нас в городе любят и ждут. У нас там друзья-приятели. Если мы перестанем ходить к ним в гости, они загрустят и придут сами. Это как запретить Унгелену кататься верхом на бэтээре – вот попробовал нынче один такой… Даже против своей воли мы ежедневно нарушаем резолюции ООН о невлиянии, нераспространении, недопущении и тому подобном. Нам позволено только наблюдать, и мы стараемся держаться в рамках, но ты сам поди понаблюдай, когда тебе задают вопросы и ждут честного ответа. Чтобы избежать эксцессов, надо перестать вовсе соваться в город. Мы живем здесь в чертовски нервной обстановке, когда любой неосторожный шаг может быть истолкован как нарушение – и дорогие зарубежные партнеры рано или поздно откопают доказательства оного. А дальше – как повезет. Сегодня Россия на международной арене демонстрирует несгибаемую волю, а завтра ей надо с кем-то вступить в альянс временно, и она слегка прогнется. Следом начнут прогибаться министерства и ведомства, а в итоге компания хороших парней, кукующая на планете, до которой лететь два месяца, огребет со всех сторон. У всего личного состава экспедиции общий начальник – МВО, – но у каждого есть еще свой, так сказать, родной, который, извините за выражение, не преминет. Не упустит случая, если по-простому. И даже наш с Калугиным продвинутый, мудрый и коварный департамент Министерства иностранных дел еще как не преминет.

И жизнь экспедиции осложнится до предела, хоть и правда улетай.

Знакомый косогор совсем не изменился. Я сел на краю, привычно свесив ноги, и подумал, не снять ли ботинки, но вспомнил, что кремом от загара – или для загара? – у меня намазано далеко не все.

– Крем! – будто прочитав мои мысли, встрепенулся Калугин.

Я сунул ему руку под нос.

Во Внеземелье не принято верить на слово: человек мог собраться что-то сделать, но отвлечься и забыть. Контролируй человека, оба целее будете.

Во Внеземелье все очень четкие, заботливые и предусмотрительные. Это не значит «вежливые». Братья не обязаны быть вежливыми друг с другом. Хотя и стараются. Неписаный кодекс чести МВО предполагает, что жизнь товарища по умолчанию важнее твоей, поэтому надо о товарище заботиться и чуть что – бежать на выручку. А чтобы не пришлось выручать на ровном месте – незачем человека попусту изводить и доводить. Он станет дерганый, наделает глупостей. Кому это надо? Да никому. Я знаю, меня в экспедиции не особенно любят. Но уверен, что каждый здесь, не задумываясь, рискнет жизнью, спасая мою шкуру.

Вряд ли они подозревают, что я еще перед второй командировкой ознакомился с персональной секретной инструкцией МИДа, согласно которой должен беречь себя как зеницу ока. Никуда не лезть, никого не спасать, и в самом худшем случае – пускай весь отряд погибнет, а советник Русаков обязан выжить любой ценой. Вообще любой ценой, без моральных ограничений, если вы понимаете, о чем я. Солдат и полковников еще много, ученых у нас тоже полно, да и дипломата может родить самая обыкновенная женщина, а советник Русаков – он незаменимый – когда все сдохнут, ему тут одному поддерживать контакт. В смысле государственной пользы идея правильная и рациональная. В чисто человеческом измерении – меня тошнит. Я вообще стараюсь не вспоминать, что эту пакостную инструкцию видел, но, извините, под ней стоит моя подпись. И когда отдельные коллеги по экспедиции подчеркнуто держат со мной дистанцию, я думаю: что-то они чуют. Ничего у меня на лице не может быть написано, но если таскаешь в себе некий стыдный грешок и маешься из-за него, люди чувствуют, как с тобой неладно. Год уже не могу отделаться от ощущения, что согласился, пускай и в принципе, чисто умозрительно, на подлость, которую можно только кровью смыть.

Одного не понимаю: как меня накажут, если я нарушу инструкцию и отдам концы?

И никому ведь не поплачешься в жилетку. Ни маме родной, ни даже Калугину. Вон сидит довольный, щурится на солнце, чемодан уже собрал, мечтает небось о спокойной работе в офисе. И не уломают его в департаменте, только я могу упросить чисто по-товарищески отсидеть здесь еще срок. А он возьмет да пошлет меня. Тоже чисто по-товарищески. Далеко и надолго. Совесть у него, видите ли. Да не совесть это, дружище, а неудовлетворенные амбиции. И не дай бог – зависть. Очень мне не понравилось, как он выпалил: «Тебя хотя бы любят!» Как будто его не любят. Насколько я знаю, он всем во дворце нравится. Честный и открытый, иногда чуть-чуть слишком искренний парень, таких здесь ценят, им доверяют. А сам-то ты ценишь этот важнейший ресурс? Пойми, дурачок, пока ты на своем посту, симпатия аборигенов – не игрушка и не приятное дополнение к работе, она вообще тебе не принадлежит, она собственность России. Ты эти теплые чувства обязан беречь и развивать, а не пытаться бежать от трудностей.

И ведь если я сейчас ему скажу такое, он еще быстрее удерет.

Дезертир.

– Ну как, вспоминаешь?

– Будто и не уезжал, – сказал я.

Под нами была река, широкая и мелкая, не судоходная по определению, а сейчас едва не пересохшая. В реке, как всегда, бултыхались гнедые кони и черные дети. Кони мычали, дети помахали нам издали.

Если лошади кочевников, пожалуй, верблюды – я сейчас очень приблизителен, – то тягловая сила оседлых племен трудно поддается классификации и описанию. По строению тела близка к буйволу, но на морду скорее бегемот. Широченным своим хайлом она стесывает ковыль под корень, буквально выстригая степь. Самое интересное, что лошадка хотя и травоядная, но «факультативный хищник», если вы понимаете, о чем я. И достаточно один раз приглядеться к ее мощнейшим клыкам, а потом вспомнить, какую внушительную скорость она развивает на рывке и как резко набирает ее при старте с места, чтобы в душе поселилось глубокое недоверие к этому на редкость спокойному и добродушному существу. И подозрения всякие нехорошие. Что, например, не просто так оно добродушное и любит, когда его чешут за ушами.

Это оно усыпляет вашу бдительность.

Честное слово, мне гораздо больше нравятся степные псы. С ними хотя бы все понятно. Живодеры и трупоеды. Совсем как люди, такая же сволочь. Тунгусу они, кстати, по душе, великий вождь иногда, гуляя по степи, разговаривает с ними, а собачки, ростом ему выше пояса, внимательно слушают и преданно виляют хвостиками. Двое нас таких, кому степные псы симпатичны, Тунгусу вблизи, а мне на расстоянии. Биологов я не считаю, они все сумасшедшие, им и кони – красавцы.

Что еще полезно знать: лошадей тут приручили в незапамятные времена, а степных псов даже не пытаются. Религия аборигенов – если можно ее назвать религией – анимизм, они верят в одушевленность всего живого, видят отражение себя во всем, и степные псы занимают очень важное место в их системе взаимодействия с миром. Псы не священные животные, всего лишь подсобная сила, но без нее никак. Иначе собачек давно бы извели под корень или одомашнили и приспособили к делу – стада пасти, допустим. Но нельзя. Степные псы – проводники усопших в мир духов…