Майкл Шейбон - Союз еврейских полисменов

– И я говорю совершенно серьезно. Вы оба знаете, что я пахала как лошадь с юности, надеясь, что однажды мне выпадет счастье припарковаться именно в этом кресле, за этим столом, чтобы поддержать великую традицию Главного управления Ситки хоть иногда ловить убийц и сажать их в тюрьму. И вот я сижу в этом кресле. До первого января.

– И мы чувствуем то же самое, Бина, – говорит Берко, более искренне на этот раз. – Балаган – и все тут.

Ландсман говорит, что он согласен вдвойне.

– Я вам очень признательна, – говорит она. – И знаю ваше непростое отношение к… этому.

Она кладет большую веснушчатую руку на стопку папок. Если папки пересчитать, то получится одиннадцать дел, самому давнему – более двух лет. В отделе еще шесть детективов, и никто из них не может похвастаться такой красивой толстой грудой нераскрытых преступлений.

– Мы почти управились с Фейтелем, – сообщает Берко. – Ждем вестей от окружного прокурора. И Пински. И история с Зильберблатом. Мать Зильберблата…

Бина поднимает руку, обрывая Берко. Ландсман молчит. Язык у него не поворачивается от стыда. Он прекрасно понимает: эта куча папок – памятник его недавней хандре. И то, что куча эта дюймов на десять ниже, чем должна, говорит только о непоколебимых и неустанных братских заботах о нем большого малыша Берко.

– Стоп, – говорит Бина. – Умолкни, и все. И внимайте, потому что сейчас я изложу вам свою вольную трактовку всей этой лажи.

Снова запустив руку за спину, она вынимает из своего ящика для документов листок бумаги и еще одну, совсем тонкую голубенькую папку, которую Ландсман сразу узнает: он сам заполнил ее в четыре тридцать утра. Бина лезет в нагрудный карман пиджака за очками, которых Ландсман до сих пор на ней не видел. Она стареет, он стареет, прямо по расписанию, и, пока время разрушает их, они странным образом не женаты.

– Мудрыми евреями, которые присматривают за судьбой полицейских, то есть за нашей с вами, определены правила поведения, – начинает Бина. Она всматривается в написанное на листке с раздражением, даже с опаской. – Они начинают с замечательного принципа, утверждающего, что к тому моменту, когда власть в Ситке перейдет к федеральному маршалу, для всех было бы хорошо, не говоря уже о достойном прикрытии наших тылов, чтобы после нас не осталось ни одного нераскрытого дела.

– Блин, хватит уже, Бина.

Берко говорит это по-американски. Он сразу понял, куда клонит инспектор Гельбфиш. Ландсману потребовалась еще одна минута.

– Ни одного нераскрытого дела… – повторяет он с идиотским спокойствием.

– Этим правилам, – продолжает Бина, – было дадено хитроумное название «эффективное решение». По сути это значит, что для завершения нераскрытых дел у вас ровно столько времени, сколько осталось до окончания вашей деятельности в качестве уголовных следователей. Пока при вас жетоны округа. Грубо говоря, девять недель. А нераскрытых дел у вас – одиннадцать. И можете их свернуть в любом порядке. Как вы это сделаете, меня не касается.

– Свернуть? – спрашивает Берко. – Ты имеешь в виду…

– Ты знаешь, что я имею в виду, детектив, – говорит Бина. Ее голос лишен эмоций, и на лице ничего не прочтешь. – Прилепи их к первым попавшимся липким людям. Если не лепится – клей тебе в помощь. А что останется, – в ее голосе подсказка, – «черный флаг» [20] …«черный флаг»… – Черный флаг поднимался над тюрьмой в день казни. и папка в ящике номер девять.

«Номер девять» – для висяков. Сунуть дело в девятый ящик – значит освободить немного места, но, с другой стороны, это словно сжечь его, а пепел развеять по ветру.

– Похоронить их? – спрашивает Берко, успевая задать вопрос к концу тирады.

– Прояви добросовестность в пределах новых правил с музыкальным названием и потом, если номер не пройдет, прояви недобросовестность. – Бина вперяет взгляд в куполообразное пресс-папье на столе Фельзенфельда. Внутри его – крохотная картинка из дешевой пластмассы – панорама Ситки на фоне горизонта, куча многоэтажек, столпившихся вокруг Булавки, одинокого перста, словно грозящего небесам. – И пришлепни на них черный флаг.

– Вы сказали, одиннадцать, – говорит Ландсман.

– Верно.

– Извините, инспектор, но со вчерашней ночи, как ни прискорбно мне в этом признаться… Так вот… Их двенадцать. Не одиннадцать. Двенадцать открытых дел у Шемеца и Ландсмана.

Бина берет тонкую голубую папку, которую завел Ландсман прошлой ночью:

– Это?

Она открывает папку и изучает содержимое или притворяется, что изучает. Доклад Ландсмана о явном убийстве – в упор застрелен человек, называвшийся Эмануэлем Ласкером.

– Да. О’кей. Теперь смотрите, как это делается.

Бина выдвигает верхний ящик стола Фельзенфельда – теперь ее собственный, по крайней мере на эти два месяца. Она шарит внутри, брезгливо морщась, словно в ящике полно использованных ушных затычек из пористой резины, которые Ландсман действительно видел там, когда в последний раз туда заглядывал. Она вынимает из ящика пластиковую наклейку. Черную. Она отрывает красную наклейку, которую прилепил Ландсман этим утром, и пришлепывает черную взамен, и дышит часто – так все пыхтят, промывая жуткую рану или оттирая мочалкой кошмарное пятно на ковре. Она стареет лет на десять, как кажется Ландсману, за те десять секунд, что заняла замена. Держа это дохлое дело двумя пальцами, она отстраняет его подальше от себя.

– Эффективное решение, – произносит Бина.

«Ноз», как и предполагает название, – это бар для полисменов, которым владеет пара нозов в отставке. Гундосый от дыма нозовских скорбей и сплетен, он никогда не закрывается и вечно забит служителями порядка не при исполнении, подпирающими огромную дубовую стойку. Просто такое место, где можно возвысить голос негодования против последних образцов искусства собачьего бреда, спускаемого большими шишками из департамента. Так что Ландсман с Берко рулят прямиком в «Ноз». Они минуют «Жемчужину Манилы», хотя китайские пончики в филиппинском исполнении манят как припорошенные мерцающим сахаром символы лучшей жизни. Они обходят стороной «Фитер Шнаер», и «Карлински», и «Внутренний канал» [21] …«Внутренний канал»… – Внутренний канал – морской проход между островами северо-восточной части Тихого океана вблизи юго-восточного побережья Аляски. , и гриль-бар «Ну-Йокер». Все равно в это утреннее время почти все они на замке, а те забегаловки, что открыты, обслуживают, как правило, полицейских, пожарных и парамедиков.

Сгорбившись навстречу холоду, большой человек и маленький спешат, толкая друг друга. Выдыхаемый воздух покидает их тела волнами, которые двоятся и поглощаются туманом, лежащим над Унтерштатом. Густые полосы тумана клубятся вдоль по улицам, пожирая вывески и неоновые лампы, занавешивая гавань, украшая россыпью перламутрово-серебристых бусин лацканы пальто и шляпные тульи.