Мэрион Брэдли - Туманы Авалона

– Хорошо, – промолвил он, – ты уже собралась. Мы выезжаем до заката.

– О чем ты, Горлойс?

– О том, что я швырнул мою клятву Утеру в лицо и сказал ему все то, что следовало сказать сразу. Отныне мы враги. Я еду заняться обороной запада против саксов и ирландцев, ежели они туда сунутся, а Утера предупредил, что, если он попытается ввести войска в мою землю, я повешу его на первом же дереве, как негодяя и вора, каким он, в сущности, и является.

Игрейна глядела на мужа во все глаза.

– Ты, никак, рассудком помутился, о супруг мой, – наконец проговорила она. – Жителям Корнуолла самим ни за что не удержать западный край, если саксы придут большим числом. Амброзий это знал, знает об этом и мерлин, даже я это знаю, Господь мне в помощь, притом что мой удел – хозяйство да дом! Или в одно-единственное мгновение безумия ты разрушишь все, ради чего Амброзий жил, ради чего боролся последние годы, – и все из-за вздорной ссоры с Утером на почве собственной одержимой ревности?

– Скора ты защищать Утера!

– Да я бы и саксонского вождя пожалела, потеряй он своих самых мужественных сторонников в распре, для которой и причины-то нет! Во имя Господа, Горлойс, – ради наших с тобою жизней и жизни твоих людей, что ждут от тебя помощи перед лицом саксонской угрозы, – умоляю тебя уладить ссору с Утером и не разрушать союза! Лот уже уехал, если уедешь и ты, под знамена на защиту Британии встанут лишь союзные войска да несколько владетелей победнее! – Молодая женщина в отчаянии покачала головой. – Лучше бы я бросилась с утеса в Тинтагеле, вместо того чтобы отправиться в Лондиниум! Я принесу любую клятву, какую потребуешь, в том, что я даже губ Утера Пендрагона не касалась! Или из-за женщины ты погубишь союз, ради которого умер Амброзий?

Горлойс сердито нахмурился.

– Даже если бы Утер и не поглядел в твою сторону, госпожа моя, по чести говоря, мне не следовало бы присягать бесстыдному распутнику и столь дурному христианину, Лоту я не доверяю, но теперь вижу, что Утеру верить и вовсе нельзя. Надо было мне с самого начала прислушаться к голосу совести, надо было сразу отказаться его поддерживать. Увяжи мою одежду во второй тюк. За лошадьми и дружиной я уже послал.

В лице его читалась неумолимая решимость. Игрейна знала: запротестуй она – и Горлойс вновь пустит в ход кулаки. Молча, кипя от гнева, она повиновалась. Вот теперь она в ловушке и убежать не может – даже на Священный остров, под защиту сестры, – не может, пока Горлойс держит в Тинтагеле ее дочь.

Она еще укладывала в тюки свернутые юбки и туники, когда ударил набатный колокол.

– Оставайся здесь! – коротко бросил Горлойс и выбежал из дома.

Вне себя от гнева, Игрейна бросилась за ним. Путь ей преградил дюжий здоровяк из числа Горлойсовых людей – прежде она его не видела. Дружинник загородил пикой дверь, не выпуская молодую женщину за порог. Изъяснялся он на таком жутком корнуольском диалекте, что Игрейна с трудом разбирала слова: она поняла лишь, что по приказу герцога его госпожу должно уберечь от опасности и из дома не выпускать, вот затем он, стражник, здесь и поставлен.

Вступать в драку со стражником было ниже ее достоинства; кроме того, что-то подсказывало Игрейне, что дружинник просто-напросто скрутит ее, точно мешок с мукой. В конце концов она вздохнула и вернулась в дом, заканчивать сборы. С улицы доносились крики, гомон, топот бегущих ног, в церкви неподалеку вовсю звонили колокола, хотя для службы час был неурочный. Один раз послышался звон мечей, и женщина подумала, уж не саксы ли заняли город и рыщут по улицам: воистину, отличное время для нападения, когда Амброзиевы вожди того и гляди между собою передерутся! Ну что ж, это решило бы одну из ее проблем, но что будет с Моргейной, которая останется в Тинтагеле одна-одинешенька?

День понемногу клонился к вечеру, ближе к ночи Игрейну охватил страх. Может, саксы и впрямь у ворот города; может, Утер и Горлойс снова сцепились и теперь один из них мертв? Когда наконец Горлойс распахнул дверь в комнату, при виде него Игрейна почти обрадовалась. Искаженное лицо его дышало отчуждением, челюсти стиснуты, он коротко обратился к Игрейне – и слова эти не оставляли места надежде:

– Мы выступаем с наступлением темноты. Ты удержишься в седле или поручить кому-нибудь из моих людей усадить тебя на седельную подушку? У нас нет времени, шагом из-за тебя никто не поедет.

Игрейна с трудом удерживалась, чтобы не забросать его тысячей вопросов, но молодой женщине страх как не хотелось доставлять мужу удовольствие от сознания того, что ей не все равно.

– Пока у тебя есть силы скакать верхом, муж мой, я в седле усижу.

– Так смотри, потом не жалуйся; мы поскачем почти без остановок, так что передумать ты не сможешь. Надень самый теплый плащ, ночью ехать холодно, а с моря ползет туман.

Игрейна собрала волосы в пучок на макушке и набросила плотный плащ поверх туники и штанов, что всегда надевала для поездок верхом. Горлойс подсадил ее на лошадь. Улицы запрудили темные фигуры воинов с длинными копьями. Горлойс тихо сказал что-то одному из предводителей, затем вернулся назад и вскочил в седло, с дюжину конников и солдат ехали за Горлойсом и Игрейной в головной части отряда. Горлойс сам взял поводья ее коня и, сердито дернув головой, приказал:

– Вперед.

Игрейна плохо представляла себе, где находится, она молча ехала в сгущающихся сумерках туда, куда вел Горлойс. Где-то вдали на фоне неба полыхал алый отсвет, но молодая женщина понятия не имела, бивачный ли это костер, или пылает охваченный пламенем дом, или просто-напросто костры бродячих торговцев, разбивших лагерь посреди ярмарки. Она так и не запомнила дороги через лабиринт улиц и жмущихся друг к другу домов, но, когда на пути у них струйками растекся густой туман, Игрейна предположила, что они спускаются к берегу реки; а вскорости послышался и скрип ворота, посредством которого управлялись тяжелые дощатые паромы переправы.

Один из Горлойсовых людей, спешившись, завел на паром ее коня, Горлойс въехал рядом с нею. Кое-кто пустил коней вплавь. Игрейна осознала, что, должно быть, час очень поздний: в это время года темнеет не скоро, а ездить по ночам – дело неслыханное. И тут с берега раздался крик:

– Они уходят! Уходят! Сперва Лот, а теперь лорд Корнуольский, и мы остались без защиты!

– Все солдаты покидают город! Что же нам делать, когда на южном побережье высадятся саксы?

– Трусы! – заорал кто-то с берега, едва паром с громким скрипом отчалил от пристани. – Трусы, удираете, а страна-то горит!

Из темноты со свистом вылетел камень – и ударил одному из воинов в кожаный нагрудник. Дружинник выругался, но Горлойс резким шепотом одернул ослушника, и тот, заворчав, умолк. С берега долетело еще несколько оскорбительных выкриков и пара-тройка камней, но очень скоро паром оказался за пределами досягаемости. Со временем глаза Игрейны привыкли к темноте, теперь она вполне различала лицо Горлойса, бледное и неподвижное, точно у мраморной статуи. За всю ночь он ни разу не заговорил с женой, хотя скакали они до самого рассвета и, даже когда позади них заалела промозглая заря, одевая мир кармазинно-красным туманом, остановились лишь ненадолго, дать отдых лошадям и людям. Горлойс расстелил для Игрейны плащ, чтобы прилегла хоть на самую малость, принес ей сухарей, сыра и чашу с вином – солдатский паек, – но так и не сказал ни слова. После долгой скачки молодая женщина была совершенно измучена, в голове у нее все перемешалось, она знала, что Горлойс поссорился с Утером и увел своих людей, – но не больше. Отпустил ли их Утер, нимало не протестуя? В конце концов, ведь Лоту уехать позволили.