Елена Чудинова - Побѣдители

Хуже просто некуда. Я даже под локоток ее не могла подхватить, чтоб побыстрее вытащить наружу.

– Ну и как? Впечатления получены, надеюсь? – мрачно спросила я уже на улице.

– Что? – Она отчего-то не поняла моего вопроса. – Нелли, а ты знаешь того господина?

Понадеюсь, что она об этом завтра забудет, но если ей захочется еще «эстетического ряда», то с меня довольно. Не следовало идти на поводу, и глупо, и рискованно, и вовсе незачем.

Да никак в окне уже ночь и огни Николаевского вокзала?

И дождичек накрапывает.

На платформе я забралась в телефонную будку.

– Нелли? – Низкий Наташин голос улыбнулся в трубке. – Вы прибыли на гульбище политиканов?

– О, нет. Пусть их гуляют без меня. Я просто так прибыла. Праздно.

– А родители разве в Москве?

– Пользуются последними днями лета. В Бусинках, конечно.

– Так вы в пустую квартиру? Там, поди, ни хлеба, ни молока. Лучше приезжайте ко мне. Я вам пирожок испеку.

Наташины пироги не чрезмерно вкусны, но я подпрыгнула в будке выше головы.

Таксомотор домчал меня до дома со зловещим номером тринадцать по Большому Калужскому тракту за полчаса. К ночи-то на дорогах свободно.

Наташа открыла мне сама. Впрочем, больше было и некому, разве что научился бы эрдельтерьер Кирби. Прислуга у Альбрехтов-Черновых только приходящая. Одиночество кузина любит, пожалуй, больше всего на свете. Сейчас, когда Юрий с ребенком путешествует на яхте в верховьях Волги, она наслаждается им в полной мере.

Итак, Наташа отворила мне дверь, и я вновь увидела ее словно в первый раз в жизни. Какой на сей раз она предстала?

Босая, как она иногда любит ходить, в каких-то стареньких светлых бриджах и мужской рубашке в клетку. С падающими на плечи недлинными и негустыми темно-русыми волосами. В очках, которые она носит, как полумаску на балу. Очки скрывают ее взгляд и, кстати, правильно делают. Очень уж этот взгляд необычен. Наташе тридцать седьмой год, но фигура у нее девичья. С оговоркой, разумеется, что далеко не каждая девица похвалится подобной фигурой. Что же до лица… Наташино лицо похоже на очень старый портрет очень юной девушки. Прибавить к сказанному я ничего не могу.

– Ну так что, будем безобразничать противу этикета? Раз уж я пеку пирог, то сядем на кухне. Станем слушать, как бьется раскаленное каменное сердце дома и греть озябшие руки.

Раскаленное сердце дома, это, конечно, все лишь газовая плита, а отнюдь не русская печка, в скучные времена мы живем. Но сидеть на кухне все равно уютно, особенно если включить помимо плиты воображение.

Пирог оказался с брынзой, плоский и немного чересчур солёный. Я предположила, что кусок брынзы был единственным, что нашлось у Наташи в холодильном шкафу для начинки. Одна она мало, что ест, ей были бы три вещи: чай, тростниковый сахар и лимоны.

– Кирби тоже блистает отсутствием?

– Ну конечно, при Юре. То-то собаке радости – по заводям носиться.

Чай явился следом за пирогом, крепко заваренный в цветном мейсоне. Очень крепко, невзирая на поздний час. Мы ведь собрались разговоры разговаривать.

Я очень люблю Наташину квартиру. Люблю эту смешную кухню. Когда ребенку Елизавете (в домашнем кругу Гуньке) было три года, стены расписал по ее желанию их приятель, художник Евгений Морщев. «Что нарисовать здесь?» спрашивали взрослые. «Здесь рыбку!» – отвечало дитя. – «А здесь – птичку!» И появлялись то волшебный кит, то ворона в шляпе. Над кухонным столом Евгений изобразил целую картину в примитивистском стиле – семейный портрет: Юрий и Наташа, в виде мещан, сидящих на лавочке посреди палисадника с мальвами и подсолнухами, Гунька, летающая над ними на воздушном шарике, исполненный важности медалист Кирби, кошка Груша.

А после веселой кухни так нежданно попасть в Наташин строгий кабинет, обставленный чиппендейлом, обтянутый темным шелком. Единственное светлое пятно – старинный китайский шелковый гобелен с тремя серебристыми драконами.

«В пять лет мы с двумя соседскими мальчиками любили придумывать истории про этих драконов, – обмолвилась как-то Наташа. – Кстати, оба эти мальчика покончили с собой, когда выросли».

Все у нее так.

– Ну и как предденьрожденьское настроение? – Наташа, как всегда, положила в чай несколько ложек темного сахара. – Хандрите, небось?

– Мне исполнится двадцать четыре года. И голоса, что пора замуж и прочее, зазвучат еще громче.

– Как полагаете отбиваться?

– Да всё так же. Отшучиваться, что католик, как минер, ошибается только один раз. Ах, друг мой, скажите: я распутаю когда-нибудь этот узел?

– Не раньше, чем будете к тому готовы. Не позволяйте на себя давить. Правильные решения не тащат за хвост, они приходят сами. Но не о том сейчас речь. Нелли, что – опять?

Я молча извлекла из сумочки листок бумаги.

Туман на аллею ложится,

К балкону взбирается хмель.

…Мне комната тесная снится,

Мне бедная снится постель.

Болезни зловещие меты:

Лекарства и смятость белья…

Полгода я знаю, что где-то

К постели прикована я.

Полгода мне душно и тесно,

Откуда же тянется нить?

Больна, и бедна, и безвестна —

Хоть день я смогла бы прожить?!

И медлю я, стоя над садом…

О, нет, о, конечно же, нет!

…Сквозит по чугунным оградам

Луны убывающий свет.

Давно моя спальня готова,

Был весел и полон мой день.

Зачем я шепчу это снова:

К чему майской зелени тень,

К чему мне закат над рекою

И ивовой заводи вид,

Когда отдаленной тоскою

Мой сон непонятный звучит?

– Стихи неплохи, хотя, признаемся прямо, что у вас есть и получше. – Наташа все медлила выпустить листок из руки. – Но мы ведь не о художественных достоинствах сейчас говорим. Нелли, скажите… А вам в этих стихах – столько же лет, как сейчас?

– Не задумывалась… Нет. Я года на три старше. Потому, что сейчас я – очень счастлива. Там. Счастливее, чем сейчас здесь. В конце лета 1984 года я безумно и сумасшедше счастлива. Где-то. Знать бы только где, Ольга. Не иначе, в пределах собственного больного мозга.

– Как вы меня сейчас назвали, Нелли? – быстро переспросила Наташа.

– Ольгой… Мне почему-то показалось, что вас так зовут. На мгновение. Сами видите, пора сдаваться психиатрам, покуда таких милых оговорок не начали замечать чужие люди.

– Если бы психиатрия могла здесь помочь, я первая подыскала бы хорошего врача.

– Случай столь безнадежен? – я улыбнулась, надеясь, что улыбка получилась не слишком кривой.

– Абсолютно здоровый мозг всегда безнадежен в рассуждении психиатрической помощи. Вы ешьте пирог, Нелли. Он, конечно, солоноват, но напрасно я его, что ли, пекла?

– Наташа… Я помню, вы говорили в прошлый раз, будто в самом деле думаете, что все это существует. Но мое сознание отказывается это вмещать. Мне страшно. Мне неприятно в этом сознаваться вам, вы-то ничего не боитесь…