Вадим Левенталь - Комната страха (сборник)

Иван в ярости вылетел из церкви, напился с отставным поручиком, а потом поехал к девке Прасковье. Прасковья приняла его с радостью, и с этого дня Иван почти каждый вечер проводил у нее. Сон, однако, не отпускал.

Отсутствие мужа по вечерам стало слишком заметно, Елизавета мучительно допрашивала Наталью, и та наконец выложила ей всё. Услышав про Прасковью, Елизавета побледнела. Сердце ее бухнуло так сильно, что желчь из печени пролилась в матку. Ребенок, родившийся через месяц, имел всё, что полагается иметь здоровому младенцу, только кожа у него была по-стариковски жухлая.

Посмотрев на мальчика, Иван заперся у себя. Весь вечер из-за двери слышно было, как он бьет кулаком по столу. Ночью ему снова привиделся тот же сон. Спать с женой Иван перестал и обед велел поднимать ему наверх. В доме стало тихо.

В сентябре в деревне появился Федор Колесо – старец, известный тем, что многих обратил в христову веру. Говорили, что в Твери он заставил уверовать одного безбожника: сказал тому положить ладонь на стол, а как положил, воткнул в нее хлебный нож так, что кончик ножа вошел в столешницу. От боли и неожиданности безбожник уверовал, а как уверовал – рана тут же срослась. Колесом же старца звали потому, что в молодости он на спор перебрасывал тележные колёса через лошадь и тем зарабатывал себе на хлеб.

Всё это Наталья шепотом рассказывала Елизавете, Иван подслушал у дверей, а потом поймал ключницу в коридоре и буркнул ей, чтобы привела старца. «Что, отче, пьешь ли ты водку?» – спросил его Иван. Федор размашисто кивнул и сказал, что пьет. Иван приказал принести закуски. Первую бутылку они выпили молча, Иван подвигал старцу грибочки и огурцы. Потом он спросил: «Что, отче, тяжелая это работа – безбожников в христову веру обращать?» Федор помотал бородой: «Глупости тебе, барин, про меня наврали. Живую душу нельзя заставить, только Бог может. А беспокойная душа сама Его найдет». – «А что колёса кидал, не наврали?» – «Кидал, барин, было дело, потому и зовут меня Колесом».

Иван крикнул Наталью, чтобы принесла еще бутылку. Федор вдруг поднял глаза на Ивана и стал пристально в него вглядываться. Ивану стало неуютно от этого взгляда, и он снова спросил старца: «Ну, кидал колёса, это дело былое, а теперь-то чем занимаешься?» – «Теперь я, барин, не руками – глазами работаю. Хожу, учусь». Иван хохотнул: «Поздновато, отец, учиться вздумал, помирать тебе скоро, а ты за скамью». Старец не опускал взгляда: «Помирать всем скоро, а учусь я не на скамье: много ли, за ней сидя, поймешь. Моя учеба – на мир смотреть». Иван уже был пьян и говорил громко: «Ну смотри, смотри, старикан, учись», – махнул рукой и налил еще.

Выпив с Иваном, Федор достал из-под рубахи большой бронзовый крест, снял его с шеи и выложил на стол. «Вот, к примеру, скажи мне, что это?» Иван растянул на лице широкую ухмылку и пробасил: «Это, отче, есть святой и животворящий крест». Старик впился в него глазами, Ивану казалось, что это не глаза смотрят в него, а какие-то стеклянные приборы вроде тех, что были в ходу у артиллеристов. «Нет, барин, не то, – сказал старик, – не то».

Иван громко выдохнул, отодвинулся от стола и встал, пошатнувшись. В тот раз он спровадил старца и завалился спать. Во сне похожая на выкорчеванный пень лапа шастала пальцами рядом с ним. Иван слышал странный щелкающий звук, когда она хватала добычу.

Зимой Елизавета ходила по дому в халате и стала иногда пить наливку. Встречая случайно мужа в коридоре, она прижималась к стене и вслед шипела: «Не смею беспокоить, ваше благородие». Иван чертыхался сквозь зубы. Младенца запирали в комнате на первом этаже, и когда он начинал кричать, Елизавета била его. Поручик куда-то пропал, Прасковья плакала и просилась замуж. Иногда Иван брал в сарае топор, ехал в лес и рубил деревья. Мужики пожимали плечами и потихоньку утаскивали нарубленное. Глаза у Ивана стали пухлые, будто были полны гнили.

Весной Федор сам постучал в дом. Наталья пустила его в сени, и он прождал там три часа. Иван пять раз спросил Наталью, не ушел ли старик, и, когда она пятый раз ответила, что сидит, махнул рукой, чтоб вела. Иван наливал старику, но чаще наливал себе. Колесо пил спокойно, будто в целовальне. Оба молчали, даром что не на поминках. Наконец Иван взревел: «Ну что?» Тогда старик спокойно достал из-под рубахи крест и снова спросил: «Что это?» Вместо ответа Иван отпихнул стол, шагнул к старику, схватил его за ворот рубахи и вытолкал вон. Запершись, он до самой ночи орал на весь дом: «Иди к черту!» Перед сном он плакал, а во сне опять видел страшную корявую лапу.

Лето было хуже некуда: солнце выжгло поля и высушило болота. Старики мерли от удушья, попы не успевали отпевать людей. Новорожденные истошно визжали, мужики худели, у баб поголовно окоровели глаза. Озеро высохло, и дно его оказалось усеяно дохлой рыбой. Лес, в котором Иван зимой рубил деревья, целиком сгорел. Младенец стал ползать по дому, Иван бегал от него. После Петрова поста он отдал Прасковью замуж, сунув мужику тридцать рублей. В августе она умерла в родах. Плод оказался задушен пуповиной.

Однажды Иван понял, что он один. Когда он невзначай сболтнул это Наталье, та смяла ладони и сказала: «Как же это один, вот и ребеночек у вас, и соседей сколько». – «Пошла вон», – тихо отправил ее Иван.

Осенью, когда вода обрушилась с неба («За всё вёдро», – зло говорили мужики), Иван уже ждал Федора. «На этот раз убью», – думал он. Федор пришел, и они вдвоем молча выпили три бутылки. Крест старик не доставал, и повода убивать его не было. Иван успокоился. «Ты спи, отец, внизу, старуха тебя положит», – сказал он ему, зазевал и лег спать, не раздеваясь. В столовой Наталья поставила старцу скамью, принесла ему одеяло и часа с два промучила его, исповедуясь. Наконец Федор приказал ей не есть мучного и дал маленькую бумажную иконку. Наталья расплакалась, поцеловала ему руку и ушла.

Ночью Федор встал со скамьи, пошарил в сумке, вытащил моток веревки, тихо поднялся наверх и вошел к Ивану. Луна светила в окно, всё было хорошо видно. Федор не торопясь связал Ивана: правую руку через спину привязал к левой подмышке, левую руку привязал к бедру, а правую ступню привязал к левой с левой стороны. Ивану во сне казалось, что тошнотворная лапа ощупывает его со всех сторон. От страха на штанах у него растеклось мокрое пятно, Федор бормотнул: «Это ничего». Потом старик присел на край кровати собраться с силами, посидел минуту, перекрестился, встал, снял со стены саблю в ножнах и с размаху плашмя ударил ей Ивана по спине, так что треснули, щелкнув, ножны.

Иван истошно заорал и проснулся. Старик стоял над ним, в руке у него был крест: «Что это?» Иван стал дергаться, извиваться на кровати и кричать, Федор спокойно стоял и повторял свой вопрос. Обессилев, Иван отполз к стене и сквозь зубы сказал: «Крест». – «Не то», – ответил старик и сел на стул. «Ты сумасшедший, – сказал Иван, – ты, старик, с ума сошел. Что же это как не крест? Ты же в Бога веришь, это же Христа твоего на кресте распяли». – «Не то», – мотнул бородой Федор. Иван еще раз подергал руками: веревки не ослабевали. «Ну хорошо, – сказал он после долгого молчания, – это бронза, да? Крест ведь из бронзы. Что скажешь?» Старик посмотрел в окно, потом повернулся к Ивану и снова сказал: «Не то». Иван рассвирепел: «Да кто ты такой, черт тебя дери?» Старик сощурился: «Я к тебе, Иван, не просился, сам позвал».