Владимир Нагда - Гамак из паутины

Эпоха Ренессанса, где никогда уже не быть, стены средневекового города, дома с окнами-бойницами и скучающая в них темнота комнат, окутанные тайной тех событий – эпохи путешествий, неожиданных открытий, страданий, бегства от двора, который прошлые заслуги забыть успел, пресытившись…

По-разному можно воспринимать время и обстоятельства, в плену которых жизнь неумолимо продолжалась.

Казалось, молодая женщина была чем-то недовольна; казалось, что мир нисколько ей не интересен – и только по этой причине демонстративно отвела она взгляд свой в сторону. Заботливо удерживая от излишней прыти серебристого горностая, Дама воспринимала окружающий мир не более, как в отведённых ей судьбою рамках, которые, навсегда оградив рисованный мир художника от «жестокой» реальности, позволяли довольствоваться лишь малым – созерцать и быть судьбе покорной.

А была она в том возрасте, когда весенний аромат цветущих деревьев и брачное щебетание пернатых призывно щекотали не застывшие ещё чувства и бессовестно тормошили кладовые тайных устремлений. Именно весной у женщин – ну, как-то вдруг, совсем нежданно и без всякого на то, казалось бы, повода – наступал период воздыханий, мечтаний и стенаний. Сердца, ранимые, развернув амурные крылышки, томно и загадочно порхали над зелёными лужайками, средь дубрав тенистых и в прохладе берегов реки пологих; а там и разноцветные букашки – всё ползают, куда ни зря, с травы росу отряхивая наземь. Все чем-то заняты.

Что делать в скуке и тоске, когда мужья – чья молодость в делах, заботах повседневных пролетела – забыв о почтенном возрасте и предательски подгибающихся коленях, добросовестно трудились над упрочением семейного благосостояния, надёжно спрятав подозрений семя в глубинах «исстрадавшейся души».

Как тяжелы они, тягучи, часы отсутствия, вдали.

Но вот напасть-то, какая: при встрече с каким-нибудь нахальным повесой – невыносимо юным и до неприличия прытким! – такой вот достопочтенный муж тотчас забывал о врождённом благородстве и вере в чью-либо добродетель. Добропорядочный синьор тут же заполнялся чувством подозрительности и к стыду, осознавая бессмысленность действий своих, проникался неодолимым желанием, бросив все дела, вернуться к семейному очагу. Просто так желал он вернуться – на всякий случай… и немедленно.

А в комнатах, хранящих тайну, недомолвок темноту, возможно ведь случиться как-нибудь всему? И что там стены, что надёжные у входа люди? Где ж верных слуг теперь найти?

Какой-то нудный «червячок» так и зудел, не умолкая, зудел и зудел, нашёптывая престарелому синьору гаденькие непристойности. В районе печени и желчного пузыря всё росло и росло, больно распирая трухлявые внутренности, ширилось и рвалось наружу тоскливое чувство обиды. И теперь никакая сила не могла остановить его и помешать в совершении недостойного поступка: не ко времени вернуться домой к юной затворнице, которая должна (бы!) безропотно и безысходно скучать о муже, истязая душу свою в покаянных молитвах и сокровенных мыслях о супружеской верности.

А как на всё это смотрела Дама, через какую призму? Неизвестно. Тот занавес опущен навсегда.

Горностай же никак не смотрел на перипетии людских отношений. К Даме он относился немного с иронией, но по-дружески снисходительно.

Больше всего на свете его волновала картина, что висела на противоположной стене. Кажется, Рембрандт написал? Горностай не в силах был отвести взгляда от этой красоты! Скрывая чувство досады, он любовался творением рук человеческих – любовался днём и ночью и… втайне завидовал.

Ещё бы! Ночь, улица средневекового города и – какое счастье! – целый отряд воинов.

Молодец, дружище Харменс!

А вот к Леонардо у серебристого зверька имелись, между прочим, некоторые претензии – по его твёрдому убеждению, вовсе не безосновательные и весьма существенные. Горностай был уверен, что для такого индивидуума как он, то есть милого, доброго, сильного и красивого – а в отдельных моментах и импозантного – больше подошёл бы какой-нибудь пейзаж с лесом и стайкой неугомонных сородичей.

Но главное, уважаемый Леонардо, – не объятия же, смешно подумать, женщины, пусть даже и очень привлекательной.

Правая стена также не пустовала. Над комодом, собранного из «красного» дерева, потемневшего от времени, в золочёной раме блистала скромным, но отнюдь не бедным одеянием Жозефина де Богарне.

Достоинство, с которым она когда-то позировала, недвусмысленно подчёркивало её принадлежность к кругам далеко не среднего сословия. Но стоит ли кому-то рассуждать: как долог или быстротечен век на вершине почитания, иль у подножия холодных плит в забвении застыть? У каждого человека есть своя мера времени; в любом случае (а тринадцать лет особого положения не могли пройти бесследно) – это целая эпоха.

Так и вины её в вынужденном уходе с императорского постамента не было никакой. Господь, видите ли, где-то недоработал. В суете небесных дел совершил он – скорее, что по недосмотру – одну ошибку: забыл осчастливить Жозефину и императора наследником. Проглядел, уж извините…

Жозефина в вопросы философические и жестокие за ненадобностью не вникала: во-первых, голова кругом пойдёт, а во-вторых… нет, лучше не связываться, все под Ним ходим, достаточно долго ходим и, если честно, недостаточно долго, как того хотелось бы.

Можно думать, что этот случай – довольно типичный, а в делах политики и государственных совсем не редкий – обязательно станет поводом для обид и презрительного отношения к окружающему миру. Но с Жозефиной этого не случилось.

Предавшись раздумьям, она не сразу обратила внимание на скрип двери, которая вела в сад и «вернулась» в настоящее лишь тогда, когда в комнату, оглядываясь, вошёл молодой человек – совсем ещё мальчик.

Комната наполнилась ожиданием чего-нибудь интересного. Не всякий день судьба одаривает новыми встречами и приятными знакомствами. А жить одними воспоминаниями – это совсем пустое, то есть дело это довольно утомительное и часто с крапинками досады. А тут…

Осмотревшись, Жоржик не нашёл ничего, что могло бы удержать его внимание. Разве… огромный комод, что стоял у противоположной стены. На выдвижных ящиках над замками было прикручено множество ручек, потемневших от времени – то ли медных, то ли бронзовых.

Жоржику всегда нравились различные потаённые места, где можно чего-нибудь спрятать, затем забыть, а потом случайно и неожиданно найти – и всё, что там пряталось, было кому-то и когда-то дорого, но теперь никому не нужно.

Оставляя от невысохших сандалий следы, он направился к комоду.

Верхние ящички никакого сопротивления не оказали, демонстрируя содержимое безбоязненно, добровольно. Альбомы с пожелтевшими фотографиями, аккуратно проложенные меж страниц папиросной бумагой, соседствовали с различных форм и размеров шкатулками. Колечки, рассыпанные бусинки, серёжки, запонки – словом всё, что имеет склонность прятаться, исчезать и теряться, можно было обнаружить именно здесь. И что примечательно, ни серёжек, ни запонок нельзя было обнаружить в естественном их виде, то есть в паре – за редким исключением. Их одиночество, да и сам момент расставания с близнецом могли поведать о каком-нибудь значительном событии.