Роман Чёрный - У меня нет брата

Но я так и не смог его вытащить. Ни в этот день, ни в последующие.

На второй день моих попыток спасти брата он клялся, что убьёт меня, как только выберется отсюда. Рассказывал, как будет ломать мне пальцы на руках один за другим, как будет выкалывать своим перочинным ножом мои глаза. Я плакал, и он тоже. Я ковырял землю, но моих сил не хватало. «Помоги мне!» – кричал он. – «Помоги!!». Выбираясь ногами вперед из пещеры, чтобы успеть ко времени ужина, я слышал, как кричит и смеется в её глубине брат.

Проведя ещё одну ночь в пещере, Андрей перестал проклинать меня, только тихонько скулил и не желал выпускать из руки оставшийся у него огарок свечи. Жадно пил воду. Умолял рассказать всё Бабушке. Умолял, но как-то уже без надежды. Извинился за то, что сказал, что я ему больше не брат. Мы за всю жизнь не говорили так, как в тот день, при свете тусклой лампочки среди узких стен. За ужином Бабушка сказала, что раз Андрей так и не вернулся, надо вызывать милицию.

Грех малодушия – самый страшный из грехов.

И, как вы уже поняли, я так никому и ничего не сказал.

Половина населения деревни согласились принять участие в поисках моего брата. Я солгал, будто последний раз видел его за огородами возле леса. Лес прочесали, нашли наш домик на дереве. Андрея не нашли. Когда я пришел к пещере брата, он уже потратил последние свечи, что мне удалось для него найти, и никак не отреагировал на моё появление. Мне подумалось, что в его измождённом грязном лице с выпученными полубезумными глазами пропало что-то по-человечески очень важное. Кажется, он слизывал влагу со стенок и жевал глину – я видел кругом следы ногтей и зубов. Я сказал, что не принес ему еды, потому что так он быстрее похудеет и сможет выбраться. Андрей безо всякого интереса согласился, что это разумно. Когда я уходил, он не издал ни звука, только лежал там и не отрываясь смотрел мне прямо в глаза. Я полз назад на ощупь, держа фонарь, и всё глядел на его удаляющееся лицо, пока оно не скрылось за поворотом туннеля.

На следующий день приехали смурной отец и заплаканная мама. Я сидел в своей комнате – мне строго-настрого запретили выходить. Милиционер и отец расспросили меня снова, что произошло. Мне было противно врать, и было противно от того, что в глубине души я радовался, что сумел избежать наказания. Но радовался всё равно. Четыре дня продолжались поиски, приходили и уходили, сопровождаемые тяжёлым Бабушкиным взглядом, какие-то люди. Наконец, вечером, мама подошла, обняла меня и сказала, что мы едем домой. Утром папа довезёт нас до станции. Я упросил её дать мне последний раз погулять одному, хотя бы несколько минуточек.

Я прокрался ко входу в грот и сидел там довольно долго, не решившись залезть внутрь, чтобы не испачкать привезённую мамой новую одежду. Из черной дыры раздавалось едва слышное пение – точнее, мычание без слов. Там, глубоко под землёй, мой брат в темноте и одиночестве напевал какую-то песенку.

Утром мы уехали.

Сейчас мне тридцать пять лет, у меня есть жена и сын. Мама совсем старенькая, я привожу ее к нам по праздникам. Брата у меня нет. Как и отца: второй инфаркт в 2010; думаю, он до самого последнего дня что-то подозревал. Бабушка умерла в 2003, её деревенский дом никто не купил. Я ездил туда год назад: бревно через овраг сгнило и упало. Я спустился к тому месту, где начиналась пещера брата, постоял: ничего, только поросшая травой земля. Память вернула мне ту самую, странную мелодию, напеваемую без слов.

И кстати, отвратительная старуха всё знала. Наша грязная одежда и земля в волосах – она ведь следила за нами. Я видел её в тот день над обрывом. Она поставила одну тарелку на стол, когда я вернулся домой. Она знала, что происходит.

Но ей никогда не нравился Андрей.

У меня есть лучшая подруга Светка, еще с института. Стальная баба, на первых вскрытиях у нас вся группа робела, включая мужиков. А она – ничего, надо значит надо. И так во всём. Всю дорогу мы вместе: и она меня не раз выручала, и я её. Всегда умела меня подбодрить, если жизнь поворачивалась жопой. Много чего с нами было, и хорошего, и плохого. А на той неделе мы похоронили её дочь.

Света зубы сжала, сделала все как надо. Могилка, венки, поминки. Стол накрывали у меня – к кладбищу ближе. Танечке только-только восемь исполнилось. Неудачно упала на детской площадке, и никто не виноват особо, и даже до больницы не довезли. Света держалась, всем молча кивала, попу денег в руку сунула, чтобы отпел хорошо. Дождалась, пока все разойдутся, только потом повисла на мне и разревелась. Сидели на кухне до ночи, уж я наслушалась: и какая Таня была хорошая, послушная и умница. В жизни никого не обидела. Как несправедливо всё бывает. Всё верно говорила, но что толку? Девчонка была золотая, смешливая, я ведь с ней часто сидела, пока мать по делам да по больницам. А на детской площадке, куда качели вкопаны – там бетон, ну вот и…

Светка все о своем: как день рождения вот праздновали, какую барби ей купила. В городишко наш приехали аттракционы: обшарпанные вагончики, пара квёлых зверей в клетках – «зоопарк». Сходили. Танечке особенно комната смеха понравилась (коридоры с кучей зеркал, во всех отражаешься – убежала вперед, хохочет: «Мам, мам, смотри, я везде!») и облезлый тигр. Никогда живого тигра не видела. Света хотела её в свой отпуск в Москву свозить, в настоящий зоопарк и на карусели, уже деньги откладывала, а оно вон как повернулось. Психанула моя Светка. Немудрено. Утром молча собралась и домой ушла.

Пару дней тихо было, а потом начала звонить под вечер. Мол, и смех ей дочкин из спальни мерещится, и помаду её кто-то спрятал. И зовёт её Таня, как стемнеет, чуть слышно. По всему нервы сдали. Я её к себе зову, тяжело ведь одной: мнётся, молчит. Ну что тут сделаешь, это надо просто переболеть. Время лечит.

А вчера просыпаюсь среди ночи от звонков в дверь. Молоток взяла с полки, он там специально лежит, открываю: Светка на пороге, растрёпанная, в каких-то сандалях и халате. Через половину города бежала ко мне в таком виде.

Отпаивала её водкой, сигареты достала, окно открыла. На третьей рюмке её прорвало, рассказывает: в спальне у неё большое трёхстворчатое зеркало стоит, от покойной матери осталось. Спит и слышит сквозь сон, как Таня зовёт: «Мам, посмотри, мам, ну посмотри-и!». Приподнялась на кровати, ночник включила: а в зеркале её Таня, во всех трёх створках разом. В синем платье, в котором они на аттракционы ходили. Смеётся. «Мам, смотри! Я – везде!»

Света лампу в зеркало кинула и бежать. В гостиной в «стенке» зеркало за сервизом: «Ма-ам». В прихожей зеркало висит: «Ну мамуль, посмотри». Как до меня добежала не помнит.

Не уснула, а отключилась на диване. Я тоже спать пошла. Утром встала, написала ей записку и попёрлась к ней проверять масштаб разрушений. Вдобавок она же квартиру нараспашку оставила, мало ли что. А с такими проблемами пусть пока у меня поживёт, заодно и вещей ей сумку соберу. Нельзя ей сейчас одной, дура я, что отпустила после поминок.