Константин Штепенко - Гребец одинокий

Слова Светы приободрили Шатолина. Гордиться было нечем, но у него от сердца отлегло – по крайней мере, и в беспамятстве он не уронил своей репутации дамского угодника.

– Я рад, что тебе понравилось. Жаль только, я ничего не помню.

– Эх, я бы пришла к тебе еще, чтобы освежить память, но сейчас моя смена. Да и сил уже никаких нет. Мы с тобой часа три к ряду кувыркались. Вон юбка стала свободной. – Света кокетливо улыбнулась, поглаживая себя по округлому бедру. – Но я тебе телефончик оставлю. Я понимаю, что для тебя это всего лишь дорожное приключение. Да, пожалуй, и для меня… Но мне приятно было бы снова с тобой встретиться.

Шатолин почувствовал, как с каждым словом блондинки исчезает напряжение. Он не понимал слов, но мелодия ее речи звучала в его голове каким-то заклинанием. Он вдруг почувствовал себя посвежевшим и полным сил, и с удовольствием отпустив мышцы лица, широко улыбнулся.

– Ты вот что, Светик, для начала сообрази мне чайку, а потом я хотел с тобой поговорить о старике этом, о попутчике моем. Где он, кстати?

– Так сошел в Россоши. Сказал дела срочные. Он тебе какую-то папку оставил. Я сейчас мигом за чаем сбегаю и папку эту прихвачу.

Света ушла, и вместе с ней как-то само собой рассосалось чувство неловкости. В принципе для Шатолина никакой неловкости в подобной ситуации не было. Поездные, пароходные и прочие проходные приключения были для него делом обычным, и ничего зазорного он в них не видел. Он любил эту щекочущую самые глубины существа игру в недомолвки-переглядки, правила которой известны как мужчинам, так и женщинам, как бы они не отпирались (что, впрочем, тоже являлось частью этой игры). Награда всегда делилась пополам, и никто не оставался в накладе, так как выигрывали всегда двое. Ну а если кому-то не удавалось выпустить свое Я из тесного стойла ханжества, то проигрыш тоже был обоюдным, хотя и не обременительным.

Сейчас вся проблема была лишь в этой странной краткосрочной амнезии, которая так досадно не позволила ему насладиться призом, нежданно-негаданно упавшим к нему на полку. А все дело в этом коньяке, которым с такой навязчивостью потчевал Шатолина лукавый Маркович, вечный жид, занимающийся на досуге, в порядке общественной нагрузки страхованием человечества от повышенного идиотизма. «Врач-вредитель хренов. Мне он как-то сразу показался подозрительным».

Взгляд его снова упал на стол, где пыжилась в своем многозвездном мундире злополучная бокастая бутылка. Рука сама непроизвольно потянулась к горлышку. Шатолин вытащил пробку, взял бутылку за бока, и осторожно, будто это был нитроглицерин, нацедил темную жидкость в черненную чарку. Он поднес чарку к губам, жадно втянул расширившимися ноздрями аромат дубовой коры и неожиданно, без какого-то командного импульса из подсознания опрокинул чарку в рот. Предательский эликсир, щедро омыв язык и небо, проскользнул в горло и тут же разлился теплом по всему телу, мгновенно достигнув кончиков пальцев на ногах и вернувшись отдачей в мозг. В голове будто щелкнул какой-то тумблер, и новое понимание этой ночи и себя в ней озарило сознание ярким, но холодным, инертным светом.

«Это Агасфер, он уже две тысячи лет дурью мается, а теперь и этому покоя не даст!», пронзила мозг непонятная, но понятая мысль, будто кто-то нашептал прямо на ухо, и вернулась из глубин сознания многократно усиленным эхом: «Время пришло!..шло!..шло!».

Легенду об Агасфере он хоть и смутно, но помнил, а вот для чего пришло время, он так и не понял. Наверно это было продолжением того странного сна, навеянного, стариком и стуком колес под коньяк, но улучшение состояния было налицо. Шатолин в мгновенье вспомнил почти всю прошлую ночь – значит коньяк действовал, хоть тут не обманул старик. Он вновь налил в чарку коньяка и отправил его вдогонку первой порции.

Теперь спонтанная интрижка с проводницей Светой несколько прояснилась. Восстанавливая память, он размотал события прошедшей ночи с конца в начало и не нашел ничего выходящего за рамки его личного опыта. Света, судя по всему, осталась довольна, его репутация не пострадала, и если не рассказывать об этом приключении широкой публике, то его можно со спокойной душой внести в секретный отдел памяти, открытый сугубо для личного пользования. Непроясненным остался этот старик, Маркович, и все что с ним было связано. Всплывали несвязные обрывки разговора, двусмысленные фразы и какая-то псевдонаучная чепуха, касающаяся альтернативности истории. Частичная амнезия у Шатолина без сомнения каким-то образом была связана с питьем армянского коньяка. Помнится, старик еще приговаривал что-то о точности дозы. Теперь же с помощью того же самого коньяка память возвращалась, странным образом обходя все, что было связано с Марковичем и тем сомнительным разговором, который завязался между ними после третьей рюмки. Странный был разговор, стыдный – у Шатолина до сих пор не проходило ощущение вины, природу которой он не мог понять. «Все дело в коньяке!», подумал Шатолин, «Скорее бы Света принесла эту папку! Может в ней найдется какое-то объяснение?»

Шатолин мог ожидать от себя чего угодно, но только не этого. Он осторожно положил на стол вдруг ставшую непомерно тяжелой папку, которую принесла Света, и беспомощно повалился назад, слегка ударившись головой о стенку купе. Он толком не вчитался в документ, а лишь по привычке пробежал его по диагонали, но и этого краткого ознакомления было достаточно, чтобы понять, что это какая-то чудовищная профанация, не очень веселая шутка, которую сыграл с ним этот пошлый комедиант Маркович, имени и фамилии которого он так и не запомнил. Но больше всего его поразил не сам текст, а то, что в самом низу напротив его фамилии, стояла размашистая подпись, его знаменитый фирменный росчерк, которому завидовали все студенты из его группы. Сделана она была какими-то странными темно-красными чернилами, которые судя по всему, были очень густыми, так как подпись получилась несколько выпуклой и шершавой, как засохшие следы крови.

«Ну конечно, это же кровь!», подумал он и поднес указательный палец левой руки почти к самому носу. Еще проснувшись, он почувствовал, что подушечка пальца саднит, особенно когда соприкасается с чем-нибудь. Теперь он стал внимательно рассматривать палец и обнаружил на самом кончике короткий, но довольно глубокий надрез с совершенно ровными побелевшими краями и запекшейся полоской черной крови в глубине. Тут он вспомнил острейший кривой нож Марковича с рукояткой из резной слоновой кости с золотой инкрустацией и непроизвольно поежился, словно от холода. Он тогда сразу обратил внимание на этот нож в плетеных кожаных ножнах, напоминавший клинки, которые он видел на поясе йеменских мужчин во время командировки в Адене. Только этот нож был размером поменьше. «Неужели этим самым ножичком Маркович и пустил мне кровь?!» В памяти всплыло переливчатое гусиное перо с заостренным кончиком. «Бред какой-то! А может…» Шатолин вскочил, схватил аккуратно повешенный Светой пиджак и стал лихорадочно шарить по карманам. Паспорт и портмоне были на месте. Он пересчитал деньги – тоже все целы. Тогда он поднял полку, достал свой чемодан и осмотрел замочек – ничего не взломано, да и нет там ничего ценного кроме дедовой рукописи. Тут он вспомнил, что в какой-то момент они с Марковичем заговорили о его семье, и тогда же всплыла рукопись, которую дед перед смертью наказал Владимиру обработать, поправить и опубликовать. На это и деньги он оставил немалые, вдобавок к московской квартире и даче в Подмосковье. Маркович почему-то очень советовал внимательно прочитать дедовы воспоминания, потому что в них якобы находился ключ ко всем напастям, преследовавшим семью Шатолиных по жизни.