Кейт Хэмер - Похороны куклы

Я отнесла косметику к себе в комнату и разложила на кровати. Тасовала и меняла местами патрончики и тени, выкладывая узоры на покрывале. Тени для глаз были всех оттенков моря в разную погоду: зеленые, синие, фиолетовые. Каждая помада в золотом патрончике. Я была благодарна за подарки, такие красивые, в новеньких блестящих коробочках, но мне не хватило духу что-нибудь попробовать.

Когда Анна с матерью подходят к воротам агентства по усыновлению, идет снег. «Опоздавший снег», – произносит мать, потому что весна приходила и снова ушла, превратившись обратно в зиму.

– Ты нервничаешь больше, чем я, – говорит Анна матери.

Синтия захотела остановиться у ворот и покурить, прежде чем пойти по длинной подъездной аллее. Теперь она коротко и нервно затягивается, побыстрее приканчивая сигарету перед назначенным часом приема. Воздух вокруг нее туманится от холода, мелкие снежинки вьются вокруг головы. На листьях остролистов у входа видны мелкие белые брызги.

Дым поднимается тонкой мощной струей и зависает.

– Ну я раньше такого не делала.

Анна оставляет эту реплику без ответа. Она знает, мать не одобряет ее решение – куда больше, чем то, что Анна забеременела. У Синтии в глазах гаснет свет всякий раз, как об этом упоминают. Но она молчит. Так ей лучше. Она рассказала отцу, пока Анны не было дома, чтобы он успокоился к ее возвращению. На его желчные взгляды Синтия резко вскидывает глаза, так что все обрывается, не успев набрать силу. Но он хороший, хороший и добрый, и вскоре это побеждает все остальное.

– Давай скорее. Нам еще всю аллею пройти, опоздаем.

У Анны в тонких туфлях мерзнут подошвы ног. Наверное, дело в лишнем весе, придавливающем ее ступни к земле.

– Ладно, ладно.

Мать в последний раз глубоко затягивается и бросает сигарету в снег. Она шипит, оставляя пятнышко черной сажи.

Когда Том вошел в наш дом, зеркало внезапно стало молочным, в его центре разошлось облако, как глаукома. Я такого раньше никогда не видела, и меня это напугало.

– Пришел, как смог, – сказал Том. – От Элизабет в последнее время трудно уходить. Она ненавидит оставаться одна. Наши родители уехали на какое-то время.

– А твой брат Криспин?

– Он? Он не в счет. Его вечно нет, все время бродит где-то. Я решил воспользоваться возможностью – Элизабет нашла мамину таблетку снотворного. Всего одна осталась, на дне пузырька. Похоже, сестра неделю может проспать. Слушай, если я тебя куда-нибудь свожу, как твои, не будут против?

Я вспомнила долгие летние вечера, когда убегала от кулаков Мика и часами укрывалась под розовой аркой ревеня на огородах. Покачала головой.

– Я вроде как сама себе хозяйка, – наконец, сказала я, пренебрегая тем, что Барбара всегда говорила, что она места себе не находит каждый раз, как я сбегаю. – Просто подожди, пока я переоденусь.

По дороге наверх я взглянула в зеркало. Молоко превратилось в сумрак. В бледность, подернутую чем-то, похожим на гниль, на яичный белок, начавший портиться по краям.

Рубашка в желтую клетку, в которой я была в день рождения, уже казалась слишком детской. Бо ́ льшую часть своих унылых старых вещей я преобразила с помощью разрезов и швов, чтобы они походили на то, что носит Сьюзи. Я даже отыскала под лестницей старые пальто и плащи дедушки и стала их носить, хотя Мик едва не подавился, когда впервые меня увидел – словно тесть, который его за человека-то толком не считал, вернулся во плоти, поговорить.

Я оделась в черное и нарисовала на губах красный лук Купидона. Спустившись, я заметила, что Том так и не обзавелся носками, и его торчащие лодыжки казались еще краснее и ободраннее, чем в прошлый раз, будто башмаки стали натирать сильнее.

– Это что? – спросил Том, подбородком указав в открытую дверь гостиной.

– Отцовские гири. Он их поднимает по двести раз дважды в день, когда пытается улучшить свою форму.

Из моего собственного эксперимента с гирями ничего особо не вышло. Я каждый вечер щупала бицепсы, но они не твердели и не увеличивались.

– Правда? Я такие видел на картинках, дай я попробую.

– Нет, я…

Он уже подошел к гирям, поднял их и так принялся бешено ими махать, что я подумала: сейчас они отлетят и разобьют телевизор.

– Не надо! – крикнула я. – Осторожнее, пожалуйста, осторожнее!

Но он начал изображать какие-то физкультурные упражнения, стал смешно приседать, пока гиря в его левой руке не ударилась об пол с грохотом, от которого, казалось, треснули стены.

– Ты сломал дом, – ахнула я, закрывая руками глаза.

– Все хорошо. Смотри, все в порядке.

Он умудрился увернуться и не уронить гирю себе на ногу.

Я отняла ладони от лица.

– Ничего страшного, – сказал он. – Теперь давай все это оставим и пойдем. Я тут подумал – мне не очень нравится, что твой отец улучшает свою физическую форму.

Я сделала вид, что не понимаю, о чем он, и мы вышли. Я все гадала, не пошла ли по самой середине дома огромная трещина. Что-то во мне надеялось, что пошла.

Машина у Тома была старая, у Мика тоже, но она сверкала, и ухаживал он за ней безукоризненно, – а у этой на заднем сиденье лежала грязь, и пахло в ней псиной и дровами. Том, похоже, обрадовался, когда она завелась с первого раза.

– В пятнадцать уже можно водить? – спросила я.

– Не думаю. Но это несложно, и я выяснил, что в деревне можно многое из того, чего нельзя в городе. Куда больше сходит с рук.

Это было правдой. Здесь чего только не делали. Работали в поле совсем детьми. Водили трактора. Даже иногда пили в дальних залах пабов.

И мы поехали, мимо заскользил в окнах лес, в углах ветрового стекла стал скапливаться дождь. Я заметила, что из-за деревьев за нами наблюдает Тень, и сердце мое забилось быстрее. Я была рада, что он остался позади, в клочьях тумана, сгущавшегося под ветвями.

Том прибавил газа, и мы смеялись, когда машина прыгала, как кенгуру, или слишком быстро входила в поворот. Мы смеялись над всем, даже если не было смешно. По пути Том сказал мне, что его родители в Индии. Мы и над этим посмеялись.

Воздух в клубе был тяжелый. Том поставил передо мной лимонад с ломтиком лимона, свернувшимся на краю, вцепившимся в бокал, как желтая рыбка, наполовину высохшая и отчаянно стремящаяся нырнуть в пузырящееся нечто.

– Что у тебя? – кивнула я в сторону его стакана.

– Светлый шенди. – Он отпил немного. – Глотнешь?

Вкус был сладкий и пивной. Я осмотрелась. В зале было так тесно, народ качался, стиснутый в танце торчком. Заиграла музыка, и поверхность наших напитков пошла волнами от мелких взрывов. Девушки вокруг – с едва прикрытыми джинсовыми юбками попами, с голыми ногами, несмотря на ливень на улице. Я заметила у одной гирлянды блошиных укусов на лодыжках. У другой в карман был засунут свернутый поводок, и я вспомнила собаку с грустными глазами, привязанную снаружи; лапы у нее стояли в луже. Парни с зачесанными вверх волосами толкались у музыкального автомата, бросая в него монеты, спорили, что поставить, тыкали пальцами в стекло, за которым виднелся напечатанный список песен. Повисла недолгая пауза, а потом заиграла знакомая мне «Дорогая Пруденс».