Николай Асламов - Шаг вперёд, два назад

– Значит, все? – сжался флейтист. – Времени больше нет?

– Я и есть время, Вальтер. Кроме меня, в нем ничего нет.

Музыкант привычным движением проверил, не потерял ли он флейту, будто она еще могла зачем-нибудь понадобиться. Скачущий конь очень быстро приближался, а страшный попутчик все так же стоял неподвижно.

– Скажи, как это будет? – спросил Вальтер спустя пару бесконечно долгих вдохов и выдохов. – Я что-то почувствую?

– Обязательно, – подтвердил Смерть. – Одни кричат в ужасе, что я ошибся, другие вздыхают с облегчением, третьи радуются, но таких мало.

– А я? К какому сорту я принадлежу?

– Тебе решать, – скрипнул костями Смерть. – Я думаю, к тем, кто до самого конца не перестает вопрошать.

Копыта стучали все ближе. Перестук был очень частым и сливался в один звук, значит, конь был не один.

– Разве, стоя перед тобой, еще имеет смысл задавать вопросы? – прошептал музыкант, смиренно склонив голову в ожидании конца.

– Только так их и стоит задавать, Вальтер, – ответил Смерть, и в следующий миг вселенная потонула в грохоте копыт, истошном конском ржании и людских проклятиях.

Боль была просто адская. Голова трещала так, будто в нее забили пару гвоздей, тело совершенно не слушалось, отзываясь на каждую попытку пошевелиться сотней впивающихся в кожу игл, а во рту прочно обосновался малоприятный металлический привкус. Правда, воплей других грешников и хохота чертей слышно не было, сковородки и котлы рядом не шкворчали и в бок вилами никто не тыкал. Вальтер решил, что он все-таки не в аду.

– Паскудные времена настали! – заявил рядом незнакомый мужской голос. – Очерствели люди нравом, оскотинились.

– Какие времена? Какие нравы? – ответил другой голос, тоже мужской и сильно похожий на первый тоном и выговором. – Семь тысяч лет прошло от Сотворения 1 1 Разница между летоисчислением от Сотворения мира и от Рождества Христова – 5508 лет. Соответственно, как нетрудно догадаться, на дворе XVI век. , а люди все те же: пакостят друг другу по мере сил и оправдывают себя то Божьим повелением, то законами природы, то силой денег, а то и вовсе тем, что слишком часто чешется левая пятка.

Разговору вторило глухое дребезжание и цоканье копыт. На рай тоже не похоже. Частые подпрыгивания на кочках вскоре убедили Вальтера, что он в телеге.

– А я тебе говорю, совсем ошалели люди! – продолжал возмущаться первый. – Раньше хоть разбирались, судили, а теперь чуть что – сразу за инквизитором бегут, в чертовщине друг друга обвиняют. Утопить, сжечь или живьем закопать – вот и все разбирательство! Вон, шурина моего свояк – кобелина знатный. Седой уже и плешивый, а все бес ему в ребро. Чем он там девок охмуряет, не знаю, может, денег дает, может, еще чего, но только не со всеми выходит. Вон, мельникова дочка возьми и тресни его скалкой. Через всю деревню гнала, лупцевала, хаяла его, на чем свет стоит. Хорошо, совсем не прибила. Повеселились все знатно! А этот только отлежался – шасть к отцам-дознавателям. Заявил, что дочка мельникова – колдунья и наслала на него мужское бессилие, а для подтверждения жену с собой прихватил. Такая карга, я тебе доложу, страх! На племенных быков бессилие нападет!

Второй собеседник задорно рассмеялся. Хохоту вторил веселый металлический перезвон.

– Конечно, не знала эта страхолюдина супружеских радостей, – продолжал первый, – о чем дознавателям и сообщила. Так она ведь их лет двадцать уже не знала! Отцы, конечно, для виду народ в деревне поспрашивали – ну, людишки и рассказали, что да, девка, мол, лупила колотушкой и проклинала вслух. Все, на следующее утро дочку мельника, обритую, сожгли, а свояк шурина моего к другим бабам приставать начал.

Второй хохотал и звенел уже без остановки.

– Где это видано? Колдовство, видишь ли, всем мерещится! – не на шутку разошелся первый. – Неурожай – колдовство, урожай – колдовство, молоко скисло – колдовство, от гороха на музыку пробило – снова колдовство! Чихнуть лишний раз нельзя, вдруг сосед тебя в колдуны запишет. А мне-то как? Я с детства чихаю по два-три раза подряд, нос у меня такой!

От громкого визгливого смеха и веселого звяканья голову так ломило, что Вальтер невольно поморщился. Решив, что его отправили в чистилище, чтобы искупить грехи страданием, музыкант сделал попытку приподняться.

– Смотри-ка, господин чихающий колдун, очнулся наш счастливчик! А ты все – «сдохнет, не сдюжит»! – заверещал второй и опять зазвенел.

«Колокольчики на нем, что ли? Или бубенцы?»

– Да уж, парень, свезло тебе! – с кряхтеньем произнес первый.

Вальтер наконец различил, что тот сидел немного подальше – видимо, лошадью правил, а второй, звеневший, – рядом с ним, в телеге.

– Кому я обязан? – с трудом выговорил музыкант. Язык слушался плохо, а остальное тело и вовсе отказывалось повиноваться.

– Мерину, который телегу тянет, – поспешил с ответом второй. – А еще достопочтенному бондарю, да сохранит Господь его бочки целыми, а живот – полным! Это он тебя погрузил в лихую колесницу, на которой, как говорят, воевал еще греческий царь Александр.

– Яном меня зовут. Не знаю, кто в моей телеге воевал, но кабы не дурак этот, бросил бы я тебя в том овраге, – простодушно заявил бондарь. – Подъезжаю, значит, к мосту, а он там уже роется, трупы обирает. Ладно, раз он нашел, первая доля, стало быть, его. Тут он и заявляет, что под конями еще кто-то есть, поднять надо. Напряглись, вытащили. Ты дышал едва-едва, а он тебя в нос лизнул, ухо свое к груди приложил и сказал, что жить будешь.

– Кстати, может, дадим что-нибудь живому? – вставил второй. – Как-никак, на его долю тоже причитается.

– Да уж, знатно он тому всаднику шею свернул! – хмыкнул бондарь. – Кинь ему сапоги. Мне не налезают, может, ему сгодятся?

На живот Вальтеру упал тяжелый сверток, пахший новенькой кожей. Музыкант резко отбросил его в сторону и, превозмогая нахлынувшую боль, попытался охлопать одежду в поисках флейты. Оказалась на месте.

– Так, давай-ка не залеживайся! – уже верещал над левым ухом второй, непрерывно звеневший колокольчиками. – Кровь к голове прилить может, и от удара помрешь раньше срока. Зря, что ли, вытаскивали тебя?

С помощью крепких рук, безжалостно тянувших вверх, музыканту удалось приподнять голову и положить ее на доставшиеся сапоги. Иголки тут же впились в шею и плечи, а в довесок к боли пришли сильное головокружение и тошнота. Уж лучше было помереть от кровяного удара, чем так мучиться!

– Ты шут? – спросил Вальтер, когда тьма перед глазами немного замедлила вращение.