Стивен Кинг - История Лизи

После этого ей расхотелось есть на десерт кусок творожного пудинга, который она принесла из ресторана, и она совершенно точно не хотела идти на любой фильм Ингмара Бергмана… но хотела Скотта. Да. Потому что за последние два месяца, особенно за последние четыре или пять недель, у неё развилась такая забавная зависимость от Скотта. Может, это покажется странным (скорее всего), но она чувствует себя в полной безопасности, когда он обнимает её, чего не было ни с кем из других её парней. С остальными она испытывала раздражение или усталость (иногда и мимолётную похоть). Но в Скотте есть доброта, и с первого момента она ощутила в нём интерес (интерес к ней), во что никак не могла поверить, потому что он был настолько умнее и такой талантливый. (Для Лизи доброта значила гораздо больше, чем ум и талант.) Но теперь она в это верит. И он говорит на языке, за который она с жадностью ухватилась с самого начала. Это не язык Дебушеров, но язык, который она тем не менее знает очень хорошо: словно всегда говорила на нём в своих грёзах.

Но что хорошего в разговоре и в особом языке, если говорить не с кем? Даже некому поплакаться. Вот что ей необходимо этим вечером. Она ничего не рассказывала ему о своей безумной грёбаной семейке (ой, простите, о своей безумной долбаной семейке), но собиралась рассказать этим вечером. Понимала, что должна рассказать, а не то взорвётся от жалости к себе. Вот, разумеется, он и выбрал этот вечер для того, чтобы не появиться. И, дожидаясь, она пыталась убедить себя, что Скотт, конечно же, не мог знать о её яростной ссоре со старшей сестрой, но по мере того как шесть часов сменились семью, а семь – восемью, я слышу девять, приходи, девять, дайте мне девять, она взялась за кусок творожного пудинга, а потом выбросила его, потому что в ней накопилось слишком много долбаной… слишком много грёбаной злости, чтобы есть пудинг, а у нас уже есть девять, кто-нибудь даст мне десять, да, уже десять часов, но «форд» выпуска 1973 года с одной мигающей фарой все не подъезжает к дому на Норт-Мэн-стрит, в котором находилась её квартира, вот она и стала ещё злее, если не сказать разъярилась.

Она сидела перед телевизором, рядом стоял едва пригубленный стакан с вином, по телевизору показывали какую-то программу о природе, которую её глаза просто не видели, а её злость полностью и окончательно переросла в ярость. Но именно тогда она пришла к выводу, что Скотт не порвал с ней окончательно. Обустроил бы сцену, как говорила народная мудрость. В надежде смочить свой конец. Ещё одна, добыча Скотта из пруда слов, куда мы все забрасываем свои сети, и какая она очаровательная! Какими очаровательными были они все!

Потому что из того же пруда он добыл «тряхнуть своим пеплом», «зажечь свой фитиль», «создать зверя о двух спинах», «перепихнуться» и очень элегантное «урвать кус». Как здорово соотносились они с Облачной страной, и сейчас, сидя перед телевизором и прислушиваясь, в надежде уловить характерный шум приближающегося «форда ферлейна» выпуска 1973 года (спутать с другим автомобилем невозможно из-за дыры в глушителе), Лизи думала о словах Дарлы: «Делай что хочешь, ты всегда так делаешь». Да, и вот она, маленькая Лизи, королева мира, делает то, что она хочет, – сидит в жалкой маленькой квартирке, ждёт, когда появится её бойфренд, мало того что припозднившийся, так ещё и пьяный… но она всё равно хотела кусок, потому что все этого хотели, была даже шутка: «Эй, официантка, принесите мне «Пастушечью особую», ромашковый чай и кусок счастья». И вот она сидела на стуле с бугристым сиденьем, с одного конца – гудящие после восьмичасовой смены ноги, с другого – раскалывающаяся голова, и смотрела, как в телевизоре (на изображение накладываются помехи, потому что комнатная антенна, купленная в «Кей-Марте», обеспечивает долбаный приём) гиена пожирает дохлого суслика, а может, и крысу. Лизи Дебушер, королева мира, ведущая роскошную жизнь.

И однако, когда часовая стрелка переползла через число 10, разве она не почувствовала, что в неё начинает медленно, но верно заползать счастье? И теперь, глядя на укрытый тенью луг, Лизи думает, что ответ – «да». Знает, что ответ – «да». Потому что, сидя с головной болью и стаканом терпкого красного вина, наблюдая за гиеной, обедающей сусликом под комментарий: «Хищник знает, что так хорошо поесть ему, возможно, удастся лишь через много дней», -Лизи не сомневалась, что она любила его и знала много такого, что могло нанести ему урон.

А он тоже любил её? Был одним из них?

Всё так, но в данном вопросе его любовь к ней имела второстепенное значение. Главное было в другом – в жажде смерти, которую она в нём видела. Другие друзья Скотта видели его талант, который их ослеплял. Она же замечала, с каким трудом ему иногда удаётся встретиться с незнакомцем взглядом. Она это понимала и знала, что могла больно ударить его, если бы захотела, несмотря на два опубликованных романа и умные, иногда блестящие мысли, которыми он делился с собеседниками. Он, по словам её отца, просто нарывался на неприятности. И занимался этим всю свою обаятельную долбаную… нет, поправка, всю свою обаятельную грёбаную жизнь. Сегодня обаянию Скотта предстояло дать трещину. И кто его разобьёт? Она.

Маленькая Лизи.

Она выключила телевизор, пошла на кухню со стаканом вина, вылила его в раковину. Больше пить не хотелось. На вкус оно стало не столько терпким, как кислым. Оно скисло из-за тебя, подумала Лизи. Вот как твоё отсутствие подействовало на вино. И в этом она нисколько не сомневалась. Старый радиоприёмник стоял на подоконнике над раковиной, старый «филко» с треснувшим пластмассовым корпусом. Приёмник принадлежал папане; он брал его с собой в амбар и слушал, пока работал. Это была единственная его вещь, которая осталась у Лизи, а на окне она держала его потому, что лишь там он брал местные станции. Джодота подарила ему этот приёмник на Рождество, купила на распродаже, но когда он развернул бумагу и увидел подарок, губы его растянулись в такой широкой улыбке, что казалось, разорвутся, и как он её благодарил! Снова и снова! Ту самую Джоди, которая всегда была его любимицей, и эта самая Джоди как-то в воскресенье, за обеденным столом, объявила родителям (чёрт, объявила им всем), что беременна, а мальчик, который её обрюхатил, сбежал, завербовался на флот. Она хотела знать, может, тётя Синтия из Уолфеборо, штат Нью-Гэмпшир, позволит пожить у неё до того, как ребёнка можно будет отдать на усыновление. Именно так и выразилась Джоди, словно речь шла о домашней живности. Новость её встретили непривычной для воскресного обеда тишиной. Это был один из тех редких случаев на памяти Лизи (может, единственный), когда непрерывный разговор ножей и вилок с тарелками (семеро голодных Дебушеров споро расправлялись с жареным мясом) прекратился. Наконец добрый мамик спросила: «Ты говорила об этом с Богом, Джодота?» А Джоди (вот тебе, добрый мамик) ответила: «Ребёночка мне сделал Дон Клотьер, не Бог». Именно тогда отец вышел из-за стола, не сказав любимой дочери ни слова, даже не посмотрев на неё. А несколько минут спустя они услышали, что в амбаре работает радиоприёмник, очень тихо. Через три недели отца свалил первый из трёх инсультов. К тому времени Джоди уехала (не в Майами, туда она отправилась через много лет), и теперь Лизи становится объектом нападок Дарлы, а почему? Потому что Канти на стороне Дарлы, а обзывать Джоди всякими словами не приносит им никакого удовольствия. Джоди отличается от остальных сестёр Дебушер. Дарла называет её холодной, Канти – эгоистичной, обе называют её безответственной, но Лизи думает, что дело в другом, отличие у неё как раз хорошее. Джоди – единственная из всех сестёр, кто нацелен на выживание и совершенно невосприимчив к парам вины, наполнявшим семейный вигвам. Сначала эти пары источала бабушка Ди, потом добрый мамик, но Дарла и Канти уже готовы подхватить эстафету, уже понимают, если ты называешь этот ядовитый, вызывающий привыкание, дым долгом, никто не велит тебе затушить костёр. Что же касается Лизи, она только хочет, чтобы таких, как Джоди, было больше. Тогда на обзывания Дарлы она смогла бы ответить: «Засунь это себе в зад, дорогая Дарла» или «Что себе постелила, на том и спи».