Лоренс Блок - На солнце или в тени (сборник)

Я понимаю.

Лезу в карман, достаю пачку «Житан», но Пьеро кривит губы в усмешке, вскидывает подбородок и раскрывает правую руку. В ней дымится зажженная сигарета. Вот такой фокус. Он подносит сигарету к губам, глубоко затягивается и выдувает уже настоящее колечко дыма, которое плывет через стол прямо ко мне.

Я смотрю на Леклера.

Он по-прежнему занят только Соланж.

Колечко дыма проплывает почти у него перед носом и растворяется в воздухе. Он ничего не замечает.

Я опять оборачиваюсь к Пьеро, и мы вместе курим. Струйки нашего дыма успевают дважды смешаться над столом. Между первой и второй затяжкой Соланж садится слева от меня. Мне не нужно смотреть на нее, мне не нужно смотреть на полковника, чтобы знать: их взгляды по-прежнему прикованы друг к другу.

Потом Леклер обращается ко мне:

– Месье Вашон, приношу глубочайшие извинения и вам, и мадемуазель. Я устал и иду отдыхать. Завтра утром вернусь и выберу картину.

Я оборачиваюсь к нему.

Он смотрит мимо меня.

– Конечно, полковник, – говорю я.

Он поднимается.

Он идет прочь.

Я смотрю на его широкую, мускулистую спину, прикрытую наполеоновским синим.

Я оборачиваюсь к Соланж.

Она улыбается и говорит:

– Он купит.

Нельзя не уловить двусмысленность в этих словах. Но я себя превозмогаю. Я знаю: она влюблена в мой талант. Влюблена в свой образ, который я для нее сотворил. Я выявил истинные цвета ее плоти, на солнце и в тени, в дреме и страсти. Только я знаю, что скрывается под вульгарными красками, которыми она рисует себе чувственное лицо, чтобы представить его Леклеру. Только я знаю оттенки ее подлинного румянца, натуральную сиену, желтую охру и кадмий. Мы с Соланж пришли к пониманию, что в каком-то глубинном смысле ее больше не существует нигде, кроме как на моих картинах.

Теперь, когда Леклер ушел, она смотрит только на меня. Быстро взглянув на Пьеро, я вижу, что он тоже смотрит на меня, смотрит в упор, сосредоточенный и серьезный. Я опять оборачиваюсь к Соланж и раскрываю ладонь в направлении клоуна, как сделал он сам, когда демонстрировал фокус с сигаретой.

Она смотрит туда, куда я показал.

И как будто не видит. Полное безразличие. Даже эта нелепая фигура в белом гриме не заставляет ее забыть о своих намерениях. Я думаю: Все ее мысли заняты оловянным солдатиком .

Эти игры меня утомляют. Я не хочу пить вино и курить сигареты, безуспешно пытаясь читать ее мысли.

– Иди наверх, – говорю я ей. – Я еще посижу. Жди меня в номере.

Она отодвигается от стола.

– Будь осторожнее, – говорю я, и это тоже звучит двусмысленно: осторожнее с ним; осторожнее со мной.

Она гладит меня по плечу. Потом поднимается и уходит.

Теперь, когда Соланж ушла, я сосредотачиваю все внимание на Пьеро. Его глаза прячутся в тени, но голова вырисовывается в темноте четким белым пятном; он словно не замечает ее ухода. Но когда она скрывается из виду, он кивает мне, словно хочет сказать: Все правильно. Молодец.

Я наклоняюсь к нему.

Он выгибает брови дугой и наклоняется ближе ко мне.

– Она делает все, что я ей велю, – говорю я.

Он пожимает плечами, приподнимает голову. Его нижняя губа ползет вверх, широкий клоунский рот едва кривится в скептической усмешке. Он покачивает головой, словно прикидывая, так ли это на самом деле, но весь его вид выражает сомнение.

Я не ведусь на это. Он ведь клоун. Над клоуном положено смеяться.

И я смеюсь. Хотя смех получается вымученным.

Но Пьеро доволен. Он опускает голову. На белом лице расцветает улыбка – широкая, искренняя. Он хорош, этот актер. Я, должно быть, ошибся, когда решил, что он старый. У него поразительно подвижное, выразительное лицо.

Теперь я понимаю, чем он меня так привлек. Почему я смеюсь, хотя он сомневается в моих словах. Я говорю:

– Я видел вас в пантомиме.

Он широко открывает глаза и склоняет голову.

– Может, не лично вас как актера, – говорю я. – Я видел вашего персонажа.

Он морщит лоб, задумчиво кивает.

– Это было давно, – говорю я. – Когда я был маленьким.

Я умолкаю, вспомнив еще кое-что. На самом деле это тяжелое воспоминание. К которому лучше не возвращаться.

Но что-то заставляет меня продолжать.

– Сколько мне было лет? – произношу я, понизив голос и пытаясь представить того мальчишку, которым я был когда-то.

Пьеро пожимает плечами и разводит руками, как будто я спрашивал у него.

Память разбужена простеньким образом из детства – клоунским лицом, – хотя мне взрослому не хотелось бы ничего вспоминать. Там, в этих воспоминаниях, рядом со мной кто-то сидит.

Пьеро расплывается в улыбке и ободряюще кивает.

Я уже подсчитал, сколько мне было лет, но лучше бы мне промолчать. Больше ни слова. Надо остановиться. И все-таки я продолжаю, решив, что рассказ будет касаться лишь самой пантомимы.

– Мне было двенадцать, – говорю я. – В Вальвене.

Я опять умолкаю. Пьеро вновь принял позу сосредоточенного внимания.

Я изучаю его, пока он изучает меня.

Возможно, я все-таки не ошибся насчет его возраста. Может ли он быть тем же самым актером? Тому сейчас где-то под шестьдесят. Да, это было бы удивительное совпадение. Но в жизни случается всякое.

Я говорю:

– В театре в Вальвене. Я ходил на «Пьеро, убийца своей жены» Поля Маргерита. Он сам играл Пьеро.

Я смотрю на актера, жду, не подаст ли он знак, что это действительно он. Приподнятая бровь. Легкий кивок. Что-нибудь. Но он снова застыл неподвижно и кажется персонажем с картины, написанной маслом, на фоне сгущающейся ночной синевы.

– Играл гениально, – говорю я, искушая его похвалой, и опять жду.

– Знаете эту пьесу? – спрашиваю, подмигнув.

В ответ – легкий намек на улыбку.

– А Поля Маргерита?

Этот Пьеро, сидящий напротив, поднимает указательный палец и качает им из стороны в сторону, как бы говоря: Ты меня разоблачил, но не будем об этом .

– Я понимаю, – говорю я.

Он перестает качать пальцем и протягивает в мою сторону ладонь, мол, продолжай. Рука на миг опускается, а потом он поднимает уже обе руки, ладонями вверх, загребая воздух к себе: он хочет услышать все.

И я начинаю рассказывать о потрясающем представлении Поля Маргерита, может быть, самому Полю Маргериту, но так, словно это не он, а кто-то другой. Я почти не слышу себя. Мысленно я перенесся в тот душный, крошечный театрик в парижском предместье, в тот летний вечер тридцать лет назад, и Пьеро в белом костюме и белом головном платке совершает преступление, ужасное, но вместе с тем идеальное, ведь его так и не раскрыли. Строгие задники сцены, обозначающие похоронное бюро, – густого черного цвета. На одном из них – огромный плакат с некрологом почившей в бозе Коломбине, супруге безутешного Пьеро; на другом – портрет несчастной усопшей. Рассказывая об убийстве, Пьеро играет и себя, и свою жену. Нет. Там было нечто большее. Даже ребенком я был заворожен этими образами внутри образов. Автор Поль Маргерит пишет сценарий для пантомимы, в которой актер Поль Маргерит играет Пьеро, который играет себя самого и свою жену, воссоздавая событие, в котором клоун становится убийцей, а его жена – жертвой.