Питер Акройд - Журнал Виктора Франкенштейна

– Вот и моя сестра, – сказал Уэстбрук. – Гарриет.

Он подошел к одной из девушек и коснулся ее плеча. Та улыбнулась, но, будучи чересчур погружена в свои труды, не подняла на него глаз. Волосы ее были заколоты и забраны под льняной чепец, не скрывая выдающейся красоты и тонкости черт. Ей было никак не более четырнадцати или пятнадцати лет от роду. Биши пришли на ум слова Данте – об этом он сообщил мне позже, – и должен сказать, что я, хотя не подал виду, и сам был ранен в сердце. Я заметил странный цвет ее лица, происходивший, несомненно, от вдыхания специй, и увидел, что пальцы ее посинели и стерты в кровь от непрерывной работы.

– Она приготовляет специи для богатых домов, – пояснил Уэстбрук. – По двенадцати часов ежедневно. Шесть дней каждую неделю. Она работает ради нашего семейства. На ее шиллинги покупается еда к столу. Не специи. – Говорил он с такою горечью, что сестра с беспокойством на миг взглянула на него, но тут же возобновила работу. – Не станем тебя долее отвлекать, Гарриет. Ваша надзирательница идет к нам с упреками.

К нам подошла, разводя руками, пожилая женщина:

– Послушайте, мистер Уэстбрук, негоже вам отвлекать сестру от работы. Она, как вас увидела, про свои дела и думать забыла. – Она казалась женщиной добронравной, спокойной и отнюдь не строгой к своим подопечным. – Идите себе со своими друзьями, а нас, бедных женщин, оставьте в покое.

Мы вышли из здания.

– Не мучает ли вас жажда, джентльмены? Эти специи пробирают горло. Бедняжка Гарриет часто страдает от кашля.

Мы миновали череду домишек, и он остановился, чтобы оглядеться.

– На той стороне улицы есть приличная таверна. – С этими словами он повел нас по булыжной мостовой. – Живется ей едва лучше, нежели рабыне.

– Кто ее туда послал? – спросил у него Биши.

– Мой отец. Вот мы и пришли.

Вошедши в таверну, с низким потолком и темную, как принято в Лондоне, мы спросили три кружки пива, а вслед за тем уселись за стол в углу.

– Отец мой полагает, что обязанность человечества – и женщин – в том, чтобы трудиться. Он из особых ковенантистов.

– Наихудшая из христианских сект, – заметил Биши.

– Он полагает, что женщина стоит куда ниже мужчины. Поэтому о будущем благосостоянии Гарриет он и думать не стал – повелел, что ей должно работать.

– Это отвратительно! – Биши схватил свою кружку и принялся постукивать ею по столу. Лицо его сильно покраснело, стало прямо-таки огненным, и я впервые заметил белый шрам у него на лбу. – Мыслимо ли: укротить ее, поработить, будто некое животное!

– Я умолял отца. Я указывал на преимущества, которые ожидали бы Гарриет, посещай она хотя бы дамскую школу. Но сердце его было не смягчить.

– Чудовищно. Ужасно. А вы не можете ее содержать?

– Я? Я едва способен содержать самого себя.

– Тогда я освобожу ее! – Теперь Биши загорелся энергией и страстью.

– Что вы собираетесь делать? – спросил я его.

– Пойду к ее отцу и предложу ему такую же сумму – такую же сумму, что зарабатывает она, – если он позволит ей поступить в какую-либо школу или академию. Я не успокоюсь, пока не добьюсь своего.

– Вам следует дождаться, пока она закончит работу, – сказал Уэстбрук.

– Каждый миг – агония. Простите меня. Мне необходимо выйти на улицу.

Я проводил его до двери таверны и дал ему платок, которым он утер влагу с лица.

– Благодарю вас, Виктор. Я совсем расплавился.

– Куда вы пойдете?

– Пойду? Я не собираюсь никуда идти. – С этими словами он, к удивлению моему, принялся ходить туда-сюда по мостовой перед таверной.

Когда я возвратился к Уэстбруку, то обнаружил, что он успел спросить еще две кружки пива.

– Биши выхаживает свой гнев, – сказал я ему. – У него пылкая душа.

– Мистер Шелли горяч, как огонь. Это хорошо. Нам нужны натуры, выкованные в пламени.

– Я заметил, что здесь, в Англии, принято давать волю чувствам.

– Да – с тех самых пор, как в Париже произошла революция. Мистер Шелли прав. А вот и он. Видите – его трость покачивается у окна? Да, и мы также получили освобождение. Те события помогли создать нового человека.

– Новый тип человека?

– Вы смеетесь надо мной.

– Нет. Поверьте мне, не смеюсь.

– Теперь мы – не правда ли? – чаще даем волю слезам.

– Мне не с чем сравнивать. А, вот и Биши.

– Похоже, – сказал Биши, со смехом присоединяясь к нам, – я превращаюсь в объект внимания. На мой счет судачили.

– В этой части города вы являете собою зрелище необычное. – Уэстбрук подошел к стойке и возвратился с еще одной кружкой для Биши.

– Неужели?

Казалось, он был искренне удивлен, и мне пришло в голову, что он не сознает собственной необычности.

– Один молодой человек глаз не сводил с моей трости.

– Они все бедняки, сэр. Но ничего плохого они вам не желают. Большинство из них достаточно честны.

У Биши сделался смущенный вид.

– Простите меня. Я не собирался подвергать сомнению его честность. – Он быстро отхлебнул из кружки.

– Удивительно, – сказал я, – как они не взвоют от ярости.

– Что вы говорите, Виктор?

– Будь я вынужден вести крайне плачевную жизнь, в то время как окружающие купаются в богатстве, я жаждал бы разнести этот город в пух и прах. Я жаждал бы уничтожить мир, лишивший меня свободы. Сотворивший меня.

– Превосходно сказано. – Уэстбрук поднял кружку, обращаясь ко мне. – Я и сам часто размышлял о том, что удерживает этих бедняков в рабстве.

– Религия, – сказал Биши.

– Нет. Не это. Ничем подобным их не проймешь. Они такие же язычники, как и жители Африки.

– Рад это слышать, – отвечал Биши. – Выпьемте за смерть христианства!

– Нет, – продолжал Уэстбрук. – Дело в страхе перед наказанием. В страхе перед виселицей.

– Что им достается от жизни? – спросил я у него, начиная хмелеть от пива.

– Сама жизнь, – отвечал Уэстбрук.

– Этого, думается мне, достаточно. – Биши успел побывать у стойки и возвратиться с тремя новыми кружками. – Ценность жизни – в ней самой. Нет ничего более драгоценного.

– И все же, – сказал Уэстбрук, – вести ее можно с достоинством. И без страдания.

– Жаль, что в этой жизни подобное невозможно. – Биши поднял свою кружку. – Ваше здоровье!

– Что вы хотите сказать? – обратился к нему Уэстбрук.

– Страдание неотъемлемо от человеческого существования. Радости не бывает без боли, ей сопутствующей.

– Это возможно изменить, – произнес я. – Мы должны создать новую меру ценностей. Только и всего.

– О, так, значит, вы преобразуете природу?

– Да. Если потребуется.

– Браво! Виктор Франкенштейн создаст новый тип человека!

– Биши, вы всегда говорили мне, что мы должны находить ненаходимое. Достигать недостижимого.

– Я действительно в это верю. В этом, полагаю, мы все сходимся. И все же устранить само страдание…