Алексей Смирнов - Место в Мозаике (сборник)

Этот парик, если пристально рассматривать его на свету, был не то чтобы страшен, но гадок. В нем перемешались поэзия, проза, критика и драматургия, множество стилей и направлений. Перед наклеиванием Шунт ровнял локоны, но всё равно получилось что-то всклокоченное и неухоженное, какая-то собачья шкура. Иногда парик напоминал ему окровавленный клок, выкушенный из шкуры сказочного зверя, особенностью которого, как явствует из алхимических книг, является многообразие цветов, равно как и предпочтение проживать в преданиях и легендах. Шунт удержался от искушения подойти поближе к фонарю и рассмотреть парик; он стал исследовать карманы дальше, нащупал ножницы и в какой-то момент испытал желание забросить их в снег, потому что больше они уже не понадобятся, однако сдержал себя, решил оставить на память. Теперь документы: с ними всё было в полном порядке – членский билет писательской организации, пенсионная книжка, паспорт с прежней пропиской. Перемещаясь с коллатерали на коллатераль, Шунт никогда не оказывался бездомным, у него неизменно обнаруживалось вполне обустроенное жилище, чаще всего – с налаженным бытом и семьей.

Подошел поезд. Шунт забыл купить билет и, недовольный собой, уселся поближе к окну, где грела печка. Контролеры объявились мгновенно.

– Штраф, – равнодушно пожал плечами самый матерый.

– Сколько? – осторожно спросил Шунт, не знавший пока местных порядков.

Сумма, которую ему назвали, ошеломила его.

«Что же это за деньги такие?» – подумал Шунт. Не иначе как здесь состоялась денежная реформа. Такое уже бывало с ним, и он достаточно быстро приспосабливался к режиму – надеялся остаться состоятельным человеком и нынче.

Подступило, однако, чувство опасности, но коллатералей не было. Мир вытянулся в латинскую букву I с невидимой точкой в конце – а может быть, в Т, с перекладиной-тупиком.

Деньги нашлись в бумажнике, которого Шунт в ожидании поезда не осматривал. Купюры очень крупного достоинства; расплатившись, Шунт увидел, что пострадал, но не слишком сильно.

Он благополучно добрался до дома, на набережную; его встречала семья – буднично, ни о чем не расспрашивая. Семья – сильно сказано; встречала жена, дети давно выросли и разъехались кто куда.

Он попытался разобраться в обстановке: действительно, здесь многое изменилось – коммунисты ушли, накопления сгорели, но он всё еще оставался членом Союза писателей, чуть ли не живым классиком, и все, оказывается, успели привыкнуть к его чудаковатому пестрому парику, так что жена даже спросила, куда вдруг подевалась эта знаменитая вещь.

– Голова вспотела, – ответил Шунт; сморозил глупость, ибо мороз сполна выдавал его ложь, но дальнейших расспросов не последовало, и Шунт удалился в свой кабинет, где всё показалось ему привычным и уютным.

Вошла жена, она держала в руках ножницы, которые обнаружила, когда чистила пальто.

– Ты что, работу нашел? – спросила она недоуменно. – Снова парикмахером берут?

Шунт изобразил удивление, смекая про себя, что парикмахером уже не работает. Но работал. Он пожал плечами.

– Черт их знает, как они там оказались. Положил, наверное, по старой привычке.

Жена посмотрела на него подозрительно. Ей подумалось, что супруг не в себе – не грозит ли ему удар? Возраст обязывает к бдительности.

– Маразм наступает, – бодро утешил ее Шунт. – Захочу что-то сделать – и забуду, что хотел. А то иной раз напишу что-то, потом гляжу – и сам не понимаю: к чему это?

Побродив по дому, он выяснил, что жилище его лишилось многих признаков изобилия и достатка.

– Тебе звонил Тронголов, – сказала жена.

Так, замечательно. Предстояло выяснить, что это за птица.

– Ты не в том положении, чтобы кочевряжиться, – продолжила супруга, и Шунт понял, какая она нудная, отвратительная, старая.

– Думаешь и дальше ходить в присутственное место? – язвительно спросила жена. – О Литераторских мостках мечтаешь? Будут тебе Литераторские мостки… Только до них еще надо дожить, чтобы помереть, а в доме жрать нечего.

Он ходит в присутственное место? Ну да. Так у них было принято называть редакцию почтенного и толстого журнала. Шунт занимал там должность заместителя главного редактора, «работал с рукописями»… Новый мир просачивался в него всё глубже, и вот ему открылось, что журнал еле дышит и вскорости сдохнет совсем, что никто его не читает и вообще журналы давно не в чести, а вся литература поражена проказой. Люди читают запоем, но люди читают – что? Кто такой Тронголов, на что он должен согласиться?

Шунт обратил внимание на странное поведение светофоров: многие из них одновременно горели желтым и красным огнями. И раньше так было, подумал он, вспоминая былые коллатерали. «Если вдуматься, то это очень символично для нашего государства: нельзя, но попробуй…»

Тронголову было наплевать на любые цвета. Он гнал свой «бумер» так, что Шунт, сидевший на переднем сиденье, непроизвольно вжимался в кресло, а с заднего сиденья ему жарко дышала в затылок немецкая овчарка, любимица Тронголова, – Альма, конечно, мудрить не приходится. Шунт порадовался незатейливой фантазии хозяина.

– Альма, – сыто урчал Тронголов, всё прибавляя и прибавляя скорость. – Альма – хорошая девочка, сиди спокойно. В нее стреляли, представляете? – Он повернулся к Шунту. – Это мне было предупреждение. Ошиблись, однако, сволочи…

Шунт вежливо хмыкнул и огладил себе парик. Телохранитель, тоже сидевший сзади, дежурным жестом потрепал Альму по холке.

Тронголов оказался из тех, кого в последние годы стали именовать новыми русскими. У него было дело, и не одно; он держал банк, и не один. Лицо, огромное до уродства: губы, подбородок, да и язык был великоват – чувствовалось, как ему тесно во рту, как медленно он ворочается. Бритый череп, огромные кисти и ступни, малиновый пиджак, толстенные кольца и броские перстни.

Шунт помнил, как этот господин впервые появился в редакции и спросил непосредственно его.

– Я ко многим знаменитым ходил, – заявил он без обиняков. – Они старые все, пердуны полнейшие, нос задирают. А вы помоложе. Имя у вас тоже громкое.

Он предложил Шунту должность придворного летописца, а заодно – хроникера, тамады и просто изготовителя чтива, которое было бы доступно уму этого неизвестно откуда народившегося урода. Шунт слушал развязное предложение молча, перебирая затупленные карандаши – этим? Или этим, в глаз, и в ухо, и в горло? Невозможное дело: бежать было некуда. Тронголов грохотал в абсолютной тишине, редакцию выкосил мор, но не тот, когда свозят на санках по льду и хоронят в братской могиле, а тот, при котором сохраняется видимость пиджачной жизни, подтачиваемой изнутри миллиардом жуков.