Дмитрий Шатилов - Изобретатель смысла

Я думаю, душа каждого человека – это рисунок шрамов. Мы – я, вы – плохие художники в сравнении с жизнью. Картина, начертанная во мне, неточна, пусть и мучает не меньше подлинных полотен. Я еду на Торакайскую Бойню сражаться с призраком, рождённым, возможно, лишь моим разгорячённым воображением. Что ж, пусть так.

Но почему Торакайская бойня? Это хороший вопрос. Читая о нашей истории – все эти войны, споры, месть, пролитая кровь – везде я замечала одно и то же. Человек хочет иметь, и не имеет. Что именно? Банальные вещи: дом, семью, друзей, уверенность в завтрашнем дне, дело, которому можно посвятить жизнь. Вот он, двигатель мира, могучий и неостановимый – гигантское солнце, которому можно лгать, но обмануть которое нельзя.

Или можно?

В газетах, книгах, и не только, я встречала людей, обещавших соплеменникам счастье – стоит встать под правильные знамёна: политической партии, клуба, фирмы.

«Неужели вы не хотите, чтобы вашим жёнам, мужьям, детям и внукам жилось лучше, чем сейчас, чтобы их мечты воплотились в жизнь? – говорили эти люди. – Разве вы враги самим себе? Разве вы враги жизни, счастью, радости?».

Есть маленькие гнусности, и есть гнусности большие. Маленькая гнусность – это лгать человеку, что его осчастливит банка консервов или новый автомобиль. Большая состоит в том, что огромным массам людей – обычных людей с обычными, человеческими желаниями – внушают, что исполнение их желаний требует истребления других людей, требует крови, боли и смерти, причём неукоснительно, а иначе – не видать счастья, не видать любви. Скажите, учитель, разве это не самое гнусное дело на свете: вытирать ноги о глубинные, самые нежные, самые беззащитные человеческие инстинкты, давить на ту слабую струнку, заглушить которую человек самостоятельно не способен, а если и способен, то достигается это путём душевной ампутации? Разве это не отвратительно? Разве не нужно с этим бороться? Вот и ответ на вопрос: почему именно Торакайская Бойня.

То, что происходит там, происходит ежечасно, ежеминутно, ежесекундно – недопустимо, и должно быть остановлено. Вы знаете, о чём я говорю: именно мы подкармливаем тот страшный огонь, что горит уже пятьдесят лет. Мы.

Не наша вина, что конгары есть те, кто они есть, но кто мешал нам оставить их в покое? Разве они виноваты в том, что желают лучшей жизни? Кто бы не желал этого? Вдоволь изголодавшись, поесть по-человечески; носив всю жизнь грубую одежду – надеть в кои-то веки добротно скроенный костюм; будучи существом второго сорта – стать, наконец, равным нам, землянам. От этого не откажется ни один конгар, за это он готов рвать зубами горло своему ближнему – и рвёт, с нашего позволения. Его можно понять: разве не достоин любой, даже самый захудалый конгар, всего самого лучшего в этом лучшем из миров?

Один журналист сравнил Торакайскую бойню с грызней собачьей своры: дескать, бросил солидный упитанный господин (кантоны) кость – хорошую кость, с мозгом и порядочным шматком мяса – собакам (конгарам), а те и начали возню. Замечательное развлечение! Отчасти он прав, но в реальности дело обстоит куда гнуснее: ведь тот господин, бросая кость, не собирался делать это своей привычкой, и уж тем более не думал открывать мясную лавку с тем, чтобы собаки, глодающие кости неподалёку, делали ему рекламу. Но именно так и поступают кантоны, которые в огонь Торакайской Бойни подбрасывают всё новые и новые поленья! Ради прибыли они готовы давить на все болевые точки: страх перед смертью, перед неопределённостью, желание быть здоровым, счастливым, желание наслаждаться, страх перед одиночеством. Как только верхняя оболочка зачерствела, они сдирают её, и веселье начинается опять. На сколько ещё хватит конгаров? Я не знаю. Меня пугает другое – и мне стыдно признаться в этом, ведь по своему масштабу предмет моего страха и близко не может сравниться с Торакайской Бойней. Я боюсь за Арк.

Сегодня, когда даже боль и страдания превращаются в капитал, нам, с нашей гуманностью, красотой и прочими замечательными добродетелями следует остерегаться вдвойне – именно за добродетель примутся, когда иссякнут пороки, а не принялись только потому, что она скучна и хорошо выглядит лишь на телеэкране. Мы как дети: сперва съедаем сладкое, а шпинат едим только тогда, когда ничего другого нет. И всё же дойдёт очередь и до шпината. Сначала его объявят чудодейственным средством – он и перхоть вылечивает, и слепоту – затем расфасуют на порции, и подадут, как последний писк, и всё это под их обычным соусом: вы хотите быть счастливыми, чтобы вас любили, принимали как своего, хотите иметь свой дом, драться за общее дело, плечом к плечу, желаете соответствовать идеалам – тогда покупайте наш продукт. «Только сегодня – Арк со скидкой! Гармония никогда не была так близко!». И вот я спрашиваю вас, учитель: когда на нас устремятся взоры, сколько продержится Арк? Сколько он продержится, когда все, во что мы верим (вы – целиком и полностью, я с этого момента – лишь отчасти), будет поставлено на службу гнуснейшей из гнусностей?

Этого я не могу допустить. Хотя нас, перфект, часто обвиняют в том, что любовь к Арку в нас запрограммирована, я не боюсь сказать, что люблю Арк – люблю по-настоящему, так, как можно любить лишь то, что вот-вот потеряешь. Поэтому я его покидаю его не только с грустью, но и с надеждой увидеть вновь – спокойным и безмятежным. Где-то далеко, в гуще Торакайской бойни, меня ждёт человек, подобный мне – тот, кого мы знаем под именем Дун Сотелейнен («подобный мне» значит разрывающийся между двумя мирами, – и для него, как и для меня, это не проклятие, а лишь особенность жизни). С ним я предприму попытку остановить Торакайскую бойню – ради тех, кто сражается в ней и ради нас самих.

Прощайте, учитель, и знайте: где бы я ни была, вы всегда останетесь со мной.

– Не очень-то умно с её стороны, – начал было Гиркас, но осёкся. На какой-то миг ему показалось, что этими неосторожными словами он насквозь пробил броню олимпийского спокойствия перфекты, и в этой рваной ране мелькнуло её подлинное лицо, в котором не было ни спокойствия, ни уверенности – только мука, отчаяние и неизбывный страх.

Так иногда бывает: в минуту страдания или неудержимой радости с людей облетает всякая шелуха, и под слоем наносной дряни обнаруживается брат, твой и мой. Если на пороге Гиркас столкнулся с таинственной незнакомкой, полной достоинства, то теперь перед ним сидела обычная женщина, испуганная за близкого человека.

– Да, – тихо сказала Седьмая. – Это было не очень-то умно с её стороны. Это лучший поступок, который когда-либо видел Арк, но это действительно было не очень-то умно с её стороны.