Анастасия Монастырская - Кайрос

– Ничего в себе не понимаю.

– Это нормально. Люди предпочитают про себя не знать, – мимолетная улыбка сменилась на мимическую скуку.

– Нет, вы не поняли. Все плохое, самое гадкое в себе я знаю. Бездна близорука. Щурится, всматривается, но видит расплывчато. К черту Ницше! Я все сам про себя узнал. Без нее. Знаю, что любить не умею, тягощусь отношениями, предаю без зазрения совести, бросаю. Но я не знаю ничего хорошего в себе. Должно же быть во мне что-нибудь хорошее? Что-нибудь особенное?

– Девяносто пять процентов населения – посредственность.

– Я не посредственность!

– Девяносто пять процентов думают точно так же.

– И то, что они родились для совсем иной, благородной и красивой участи?

– Конечно. Единственное утешение: мы ошиблись во времени. Или время ошиблось в нас.

– Слабое утешение.

– Какое есть. Но почему это вас так волнует? Нет ничего зазорного в том, чтобы прожить простую, сытую, мещанскую жизнь. Кормить канареек на окне, поливать герани, проверять уроки у старшего и менять подгузник младшему, иногда, по праздникам, изменять жене, но убеждать и себя, и ее, что она единственная. Это хорошая жизнь, Даниил. Поверьте, правда, хорошая.

– И у вас она есть?

– Разве я сказал, что она мне нужна? Я доволен тем, что у меня есть.

И напоследок. Словом в спину.

– Знаете, в чем парадокс, голубчик? Чем сильнее мечтаешь о подвиге, тем более ты смешон. «Дон-Кихота» очень скучно читать. Но еще скучнее бороться с ветряными мельницами. Не боритесь, Даниил, уезжайте.

– Разве можно убежать от себя? – спросил Дэн, не оборачиваясь.

– Убежать от себя невозможно. Вы правы. Но можно уйти вперед. И тогда ваше «я», возможно, вас догонит. Все в этой жизни стоит делать не спеша и с удовольствием.

– А умирать?

– И умирать, Даниил, нужно не спеша и с удовольствием. Выбрать день и умереть.

Он раз за разом возвращался к этому разговору, не в силах понять, что же тогда упустил. Что-то очень важное, без чего сегодня почему-то не складывалась жизнь.

– Что делать? – тоскливый вопрос Вадима вернул в настоящее. – Как жить?

– От меня-то что хочешь услышать?

– Ничего, – Вадим рывком поставил бокал.

Ножка хрустнула, и сосудик, наклонившись, так и остался стоять на столе – инвалидом.

Дэну стало его жалко. Он всегда жалел щенков, котят и особенно – неодушевленные вещи. «Мама, смотри! Плюшевый зайка! У него мордочка грустная и лапки нет! Давай возьмем его домой?» – «Даник, ты забудешь о нем через час! Сколько можно? Весь дом в этих мордочках!» Он все равно брал, спасал и через час забывал.

– Ничего, – повторил Вадим. – Думал, будет интересно встретиться, выпить, поговорить. О бабах или еще о какой-нибудь ерунде – кризисе среднего возраста или, чего уж там, духовном просветлении. Мы же друзья.

– Были когда-то. Ты о ней когда-нибудь думал?

– О ком?

– О Саре.

– Ни разу. Как отрезало.

– Ты ее любил?

– Еще по коньяку?

– Давай. Напьешься – лицо проглядывает.

В ожидании заказа Дэн рассеяно крутил на столе вазочку со свежими цветами. Оживился, увидев официантку:

– У вас здесь не кафе, а рай: шиповник в феврале.

– Да хоть в марте! – на безымянном пальце правой руки тускло светилось обручальное кольцо, и от этого рука казалась тяжелой и сломанной. – Из Голландии привезли. Там все есть.

– Все есть в Греции, – холодно поправил Вадим.

– Без разницы. Дальше Купчино не была.

Официантка метнула на стол бокалы, одновременно протерев поверхность тряпкой. На полной груди подскакивал золотой крестик. Сквозь светлые колготки проступали толстые синие вены:

– Еще что-нибудь?

– Вы верите в чудо?

На мгновение задумалась:

– Муж верит. Приду, будет – водка.

– Появляется?

– Иначе убьет.

Собрала грязную посуду, положила счет на щербатое блюдечко и, тяжело ступая, направилась к стойке.

Дэн педантично оборвал лепестки.

– Неужели она не видит?

Вадим посмотрел в окно. В сгущающихся лиловых сумерках розовый куст, облепленный цветами, казался сказочным и неживым. Он словно плыл в метели, и от его вида хотелось либо жить, либо умереть.

Дэн сгреб лепестки в кучку, бросил в пепельницу, поджег:

– Природа совсем спятила. Это единственное, что мне сейчас нравится. Ощущение, что не только я – все вокруг сошли с ума. Вчера аистов видел. Вили гнездо в сугробе. Возле офиса нашел землянику. Спелую. В лесу грибы. На кустах почки зеленые. Люди почти нормальные – вежливые. Улыбаются. В чудеса верят.

– Это глюки, Дэн. Обычные глюки.

– В смысле сначала закусывай, потом завязывай? – Дэн зло усмехнулся. – В том-то и дело, что не глюки, а самая настоящая реальная жизнь. Сумасшедшая. Мир спятил, и чем быстрее ты это признаешь, тем легче будет жить. Без рефлексий. Среди таких же сумасшедших, как ты и я. Вместе оно как-то веселее, спокойнее, что ли. Бежать больше некуда и незачем – сидим, пьем, закусываем, ждем.

– Чего?

– Помнишь, как ты на выпускном вечере клялся, что твоя машина, квартира и женщина будут круче моих? А я всегда знал, что мои квартира, машина и женщина будут в сто раз лучше. И они действительно были лучше. Потом ты взял реванш. Сейчас вроде как делить нечего. У тебя все по высшему классу, у меня все по высшему классу. Жизнь удалась. Ты в Гонолулу был, а эта тетка дальше Купчино не выбиралась. Кому повезло?

– Дурацкий вопрос.

– Вопрос, Вадик, правильный и совсем не дурацкий. Потому что повезло ей, несмотря на твою Гонолулу и еще сорок две страны, о которых, если спрошу сейчас, ты ничего не сможешь рассказать. У савана карманов нет. И с собой, туда, ты свой «бентли» не утащишь, шлюх своих породистых не захватишь. ТАМ все это не имеет никакого значения. ТАМ и ЗДЕСЬ значение имеет только одно – хочется тебе жить или нет. Вот этой бабе, несмотря на то, что денег нет, а муж пьет и бьет, жить хочется. А тебе – такому красивому, успешному – нет. Раньше тоже не хотелось. Ты притворялся.

– Красиво расписал. Как в романе, – процедил Лемешев. – Только одна неувязочка. Что же твоя счастливица роз на снегу не видит?

– Потому что, в отличие от нашего, ее мир нормален. В ее мире розы круглый год везут из Голландии, по грибы ходят осенью, а землянику собирают в июле. И она не на «Титанике», Вадик, она в реальной жизни. Она не видит того, что видим мы. А мы не видим того, что видит она. Эта тетка живет. Может быть, даже по-настоящему. И, может быть, иногда она даже счастлива.

– А мы?

– А мы с тобой занимается душевным онанизмом: ищем выход из ситуаций, которые существуют в нашей системе координат. И ничего в этой самой системе координат не понимаем.

– Думаю, что и бог ни черта об этом не знает. Создал человечество, а как в него играть, до сих пор не понял.