Киселев Георгий - Реинкарнация и…

Затем она пощупала пульс и спросила:

– Кто вы, как вас зовут?

Я с трудом расклеил пересохшие губы:

– Мышь, я – мышь.

Мужской голос из глубины комнаты прозвучал неестественно громко:

– Оставь его, Маша, у него «глюки», еще наркота не выветрилась. Спасли придурка, а зачем? Ведь выпишут, и он снова до смерти дрянью наколется.

Маша грустно кивнула, вздохнула, поправляя мои волосы, и исчезла в глубинах комнаты.

А мне так муторно, такая слабость, что взглянуть в сторону нет сил. Правда в голове чуток прояснилось, и вспомнил, как я провел, а точнее провела лето. Только осталось непонятным: как же я вернулся в свое человечье тело, если оно оставалось бездыханным несколько месяцев?

«У Бога свои законы, и нам их не постичь!» – подвел черту размышлениям.

– Если завтра с наркоманом все будет нормально, – опять услышал мужской голос. – То переведем его из реанимации в обычную палату.

В палату перевезли на каталке, но в кровать пришлось перебираться самому. Пока сделал этот небольшой шажок, сердце, казалось, выскочит, а по лицу потек пот. Все же я еще очень слаб, но чувствовал быстрое восстановление здоровья.

Весь день проспал в полузабытьи, но к обеду хватило сил добраться до столовой самостоятельно, хотя сестра предлагала принести еду в палату, а тут нежданно-негаданно нагрянула Надя. Я даже обрадовался родственной душе, я же теперь тоже чем-то баба!

Она нечто шепелявила про кучу ампул возле меня, про закатившиеся глаза и то, как она рада видеть меня живехонького.

Я слушал вполуха, отвечал невпопад, а сам думал: каково же ей приходится. Ни кола, ни двора. Ночует у того, кто приютит, а то и вовсе в подворотне. Счастья материнства не познала, а ведь не за горами старость. И так мне ее жалко стало, что возьми и брякни:

– Ты, вот что, Надя, ты, поживи пока у меня, все равно хата пустует. Ключ как всегда, под ковриком.

А Надя выпучила глазенки, на лице глупейшая улыбка и текут по нему слезы. Видно никто никогда вот так запросто, задаром не пускал в свою берлогу.

А я гляжу и думаю: оба мы одинешеньки. Может, сроднимся и не такие еще старые, может, и детки появятся.

И так я разволновался, что опять пот потек, а сердце тук-тук-тук, часто-часто бьется о грудь.

– Ну, ты иди, устал я, – стал выпроваживать гостью. – Живи у меня сколько хочешь, только по кабакам больше не шастай и устройся на работу.

У Нади глаза загорелись, чует: что-то происходит. Видит: она не Золушка, а я не принц, но какая разница. Нутром чует сказочный шанс стать Женой, Матерью, Человеком, хотя я ей еще ничего кроме жилья не предлагал.

Впервые увидел ее с румянцем, честное слово, она еще хороша, только зубы не мешает вставить. Выпишусь и слеплю еще из тебя красавицу, Наденька!

– Ну, так я пошла, Васенька?! – и от куда только мое имя знает?! Я и сам его из-за клички почти забыл.

Стоит, скромненько топчется, никто не увидит в этой скромнице шлюху-дешевку. И я уверен, она не притворяется, сейчас она на самом деле такая.

Утром, после завтрака, пришел в гости Федька Косой с кучей новостей. Он поведал о смерти Цыгана в тот день, когда и я попал на больничную койку.

Для меня это не новость, но пучил глаза удивлением, не признаваться же в убийстве. Кроме того я знал, что «замочил» только тело, а бессмертная душа Цыгана где-то ползает дождевым червем, искупает грехи, так скажем. И еще я начал новую жизнь, хоть и в старом теле, и как бы не в ответе за проделки в прошлой жизни.

Косой рассказывал о знакомых «наркотах», о совершенно новом сногсшибательном зелье.

– Хочешь попробовать? – искушал он. – Уступлю задешево. Кайф потрясный!

Ух, как мне хотелось испробовать сладкого дурмана, как жаждал окунуться в грезы. Но я представил: уколюсь – мечты о новой семейной жизни продырявит шприц поганый и никогда у меня не будет деток. А как их желал! Во мне еще стойко сидела память о недолгом мышином счастье, а материнский инстинкт вбила в меня навсегда жизнь серенькой полевки.

Одно представление о дозе окунуло в «ломку». Струился пот, руки тряслись, а сердце забилось часто, как мышиное.

– Нет! – словно лез на амбразуру, отказался от призрачного счастья.

Косой покрутил пальцем у виска:

– Ты что, совсем свихнулся? Никогда не отказывался от дозы, а тут вдруг?! Ладно, отдаю даром!

– Нет!

Зенки Косого выпучило, казалось, вот-вот взорвутся удивлением.

– Ты о реинкарнации слышал? – сам не знаю зачем взялся за секретную тему.

Он пожал плечами.

– О переселении душ? – подсказал недотепе, хотя мне казалось, он знаток только в наркоте.

– Мало ли что плетут, разве что вколешь дозу, так хоть в Бога можешь превратиться.

– Ты послушай, – остановил Федьку. – Пока у меня не билось сердце, был в клинической, то успел побывать на небесах, говорил с Богом и прожил две жизни. И пока жил в других телах, то кое-что понял.

– Ну-ну, – хихикнул Федька, а глаза от хитринок еще пуще разбежались.

– Так вот, колоться я там не мог, и мозги немного проветрились от дури, и стало ясно, что губить судьбу наркотой нельзя. Когда уколешься, то становишься слепой и безмозглый, как червяк. Разве это жизнь?!

– Да-да! – прервал Косой. – Во всем надо знать меру, даже в наркоте. Тебя же забирала скорая с кучи пустых ампул. Я тебе говорю: наширялся без меры – до сих пор мозги набекрень. Но ничего, скоро все будет по-старому. Попомни меня.

Я сидел в яблоневом больничном саду, потел от начавшейся «ломки» и думы думал.

«Ломка» тьфу, пустяк, по сравнению с былой, ведь мне сестра регулярно вводила лекарство. Но Косой меня смутил. Неужели действительно не было двух жизней, неужели они мне лишь померещились, так сказать: воздействие наркотика на больную психику. Вроде бы прав Косой, все у него отлично стыкуется, но я никак не могу забыть мышат, смириться с бездушной логикой.

Вот так сижу, мучаюсь телом и душой, и вдруг увидел Цыгана. Смотрю, ползет толстый и длинный червяк. Я его сразу признал, разве червяк не отличит другого червяка? Тут их сотни после дождя по дорожке ползали, но именно этот – Цыган!

Жалко мне его стало, он же из-за меня жрет всякую гадость вперемешку с землей. Думаю, как бы его не раздавили глупого об асфальт дорожки и перенес Цыгана в безопасное место, под яблоньку.

Цыган, наверно со страху, ввинтился в рыхлую почву.

Я опять на лавочку, а на сердце полегчало, печаль развеялась. Это что получается? Если Цыган – червяк, то и я ничего не выдумал, не померещилось мне! И так стало весело, что ломка стала отпускать помаленьку, а тут еще мышонок.

– Иди ко мне, – пропищал по мышиному.

Серенький комочек остановился и побежал ко мне.

«Эге! – думаю. – Видно не забыл языка грызунов!»