Исаак Зингер - Сын из Америки

Вошла Текла. Маленькая, рябая, с редеющими волосами — отчасти цвета соломы, отчасти седыми. На ней было выцветшее платье и стоптанные шлепанцы. С высоты ее скул глядела пара раскосых глаз, зеленых, как у кошки. Она приволакивала одну ногу. У нее болели суставы, и она лечила свой недуг мазями и притираниями, добываемыми у знахарок. Она ходила в церковь ставить свечи своим святым.

— Я вскипятила молоко, — сказала она.

— Не хочу я никакого молока.

— Может быть, добавить щепотку кофе?

— Не надо, Текла, спасибо. Я ничего не хочу.

— У вас пересохнет горло.

— А где написано, что горло обязательно должно быть влажным?

Текла не ответила, но и не ушла. Когда госпожа Эйбищюц была на смертном одре, Текла поклялась ей заботиться о профессоре. Через некоторое время профессор поднялся со стула. Он сидел на специальной подушечке, чтобы не раздражать свой геморрой.

— Ты еще здесь, Текла? Ты такая же упрямая, как моя покойная жена, да будет ей земля пухом.

— Профессору пора принимать лекарство.

— Какое лекарство? Дурочка. Ни одно сердце не может биться вечно.

Профессор положил увеличительное стекло на открытую страницу книги, называвшейся «Птицы Польши», и отправился взглянуть на своих собственных птиц.

Кормление уличных голубей было просто удовольствием, но забота о двух десятках птиц, живших в открытых клетках и свободно летавших по всей квартире, требовала усилий и ответственности. Дело не только в том, что Текле приходилось убирать за ними. Дня не проходило без какой-нибудь катастрофы. То длиннохвостый попугай застрянет между книжной полкой и стеной, и его нужно выручать. То подерутся самцы. То как-нибудь повредятся только что снесенные самкой яйца. Профессор держал птиц различной породы в отдельных комнатах, но Текла по забывчивости оставляла двери открытыми. Стояла весна, но окна нельзя было открывать. Воздух был спертым и сладковатым от птичьего помета. Обычно по ночам птицы спят, но случалось, что один из попугаев, разбуженный каким-то своим птичьим кошмаром, начинал безрассудно кружить в темноте. Нужно было зажигать свет, чтобы он не убился. И все же какую радость доставляли профессору Эйбищюцу эти существа всего за несколько склеванных зерен! Один из длиннохвостых попугаев научился говорить десятка два слов и даже целые фразы. Он садился профессору на лысину, клевал его в мочку уха, взбирался на дужку его очков и даже, как акробат, ухитрялся стоять на указательном пальце профессора, когда тот писал. За годы общения с птицами профессор убедился, насколько сложны эти существа, насколько богаты их характеры и индивидуальности. После многолетнего наблюдения за птицами он все еще удивлялся их проделкам.

Больше всего профессору нравилось, что у этих существ нет чувства истории. Что прошло, то прошло. Все приключения моментально забываются. Каждый день все начинается сначала. Но даже здесь бывают исключения. Профессор сам видел, как один попугай зачах после смерти своей подруги. Профессор примечал в жизни своих птиц случаи страстной влюбленности, ревности, подавленности чувств и даже склонности к убийству и самоубийству. Он мог следить за птицами часами. Была определенная цель в чувствах, инстинктах, в строении крыльев, которыми наделил их Бог, в том, как они высиживают яйца, линяют, меняют окраску. Как все это делается? Наследственность? И что такое эти хромосомы, эти гены?

После смерти жены у профессора появилась привычка разговаривать с самим собой или с теми, кто давно умер. Он говорил Дарвину: «Нет, Чарлз, с твоей теорией не разгадать загадку. И с вашей тоже, месье Ламарк».

В этот вечер, приняв лекарство, профессор насыпал в пакет семян льна, проса, сушеного гороха и вышел кормить голубей. Хотя был май, шел дождь и холодный ветер дул с Вислы. Но сейчас дождь перестал, и луч солнца рассек облака, как секира Господня. Стоило профессору появиться, и голуби устремились вниз со всех сторон. Некоторые, торопясь, хлопали крыльями по шляпе профессора, чуть не сбивая ее с головы. Профессор понял, что принесенного им корма недостанет на такую тучу голубей. Он старался разбрасывать зерна так, чтобы голуби не дрались между собой, но все равно они вскоре сбились в тесную толкущуюся массу. Одни опускались на спину другим, пытаясь силой протиснуться к зерну. Улица была слишком узка для такой огромной стаи птиц. «Бедняжки проголодались», — пробормотал профессор Эйбищюц. Он слишком хорошо понимал, что его кормления не решают проблемы. Чем больше их кормишь, тем скорее они размножаются. Он читал, что где-то в Австралии развелось так много голубей, что под их тяжестью проваливались крыши. В конечном счете никому не удастся перехитрить природу с ее законами. И все же профессор не мог обречь эти существа на голодную смерть.

Профессор Эйбищюц вернулся в прихожую, где он держал мешок корма, и вновь наполнил свой пакет. «Надеюсь, они дождутся меня», — бормотал профессор. Когда он вышел, птицы все еще были на месте. «Слава Богу», — сказал он, несколько смутившись религиозным смыслом своих слов. Он начал разбрасывать корм, но руки его дрожали, и зернышки падали слишком близко от него. Голуби садились ему на плечи, на руки, били крыльями и клевали его. Один наглый голубь пытался опуститься прямо на край пакета с кормом.

Внезапно камень ударил профессора Эйбищюца в лоб. Несколько мгновений профессор не понимал, что произошло. Но тут в него ударило еще два камня, один попал в локоть, а другой — в шею. Все голуби взмыли вверх. Каким-то образом профессор сумел добраться до дома. Он часто читал в газетах о нападениях хулиганов на евреев в Саксонском саду и на окраинах. Но с ним никогда прежде не случалось такого. В этот миг он не знал, что для него мучительнее: боль в голове или стыд. «Неужто мы так низко пали?» — лепетал он. Должно быть, Текла увидела, что произошло, из окна. Она бежала к нему, простирая руки, зеленая от злости. С шипением и бранью она бросилась на кухню смочить полотенце холодной водой. Профессор снял шляпу и потрогал пальцем шишку на лбу. Текла отвела его в спальню, сняла пальто и заставила лечь. Помогая ему, она сыпала проклятьями.

— Покарай их, Боже, покарай их, Отец Небесный. Да горят они в аду. Да сгниет их нутро, чума их возьми!

— Довольно, Текла, довольно.

— Если это наша Польша, гори она огнем!

— В Польше много добрых людей.

— Подонки, ублюдки, паршивые собаки!

Текла вышла, должно быть, позвать полицию. Профессор слышал, как она кричала и жаловалась соседям. Вскоре все стихло. Должно быть, она не пошла за полицией, потому что профессор услышал, как она возвращается одна. Она слонялась взад-вперед по кухне, бормоча себе под нос и ругаясь. Профессор закрыл глаза. «Рано или поздно все приходится испытать на собственной шкуре, — размышлял он. — Чем я лучше прочих жертв? Такова история, а это как раз то, чем я занимался всю свою жизнь».