Исаак Зингер - Сын из Америки

— Ясно, вполне.

— Достанешь ты мне утку сейчас же или нет?

— Не сегодня.

— Сегодня или никогда. Я ухожу. Ты можешь оставаться здесь.

Борис направился к прихожей. Внезапно он увидел меня и попятился. Он глядел на меня в замешательстве.

— Я не имел в виду вас — только не вас. Куда вы исчезли? Я думал, вы уже ушли.

— Я рассматривал эти картины, — ответил я.

— Разве это картины? Подражания, пачкотня. Эти хасиды пляшут уже сто лет. Так называемые художники мажут грязью холсты и желают, чтобы я им платил за это. Перл набила себе чулок моими деньгами — от этого она и задирает нос. Еще два года назад я работал по шестнадцать часов в сутки. Я и теперь работаю по десять часов ежедневно. Этот невежа Гарри думает, что мне без него не обойтись. Нужен он мне, как дырка в голове. Он даже не умеет расписаться. Он даже не смог получить гражданство. Он водит машину с моими правами, и я должен сидеть впереди, рядом с ним, потому что он не знает дорожных знаков. Я брошу всю эту дрянную компанию и уеду в Европу или в Палестину! Где мое пальто?

Борис бросился к дверям, но Перл преградила ему дорогу. Она раскинула руки с красными ногтями и закричала:

— Борис, ты не можешь вести машину в таком состоянии! Ты убьешь себя и еще десяток прохожих. По радио сказали…

— Если я и убью, то себя, а не тебя. Где мое пальто?

— Гарри, не пускай его, — захныкала Перл.

Гарри медленно приблизился.

— Борис, ты упрямишься как осел.

— Заткнись. Ты можешь прикидываться благородным перед ними, но я-то тебя знаю. Твой отец был конюхом, а твоя мать… Ты сам удрал в Америку, потому что украл лошадь. Скажешь, не так?

— Так или не так, а я служу тебе уже сорок лет. Я мог бы заработать состояние, но не получил от тебя ни гроша. Как Иаков говорил Лавану: «Я не взял от тебя ни быка, ни осляти».

— Это Моисей говорил евреям, а не Иаков Лавану.

— Пусть Моисей. Если ты хочешь убить себя, открой окно и выпрыгни, как эти молокососы во время краха. Зачем губить «кадиллак»?

— Идиот, это мой «кадиллак» — не твой, — сказал Борис и так дико расхохотался, что женщины бросились бежать. Он согнулся, словно валясь под тяжестью своего хохота. Одной рукой Гарри ухватил Бориса за плечо, а другой шлепнул его по загривку. Мира Ройскец поспешила на кухню и принесла стакан воды. Борис выпрямился.

— Воду? Вы мне даете воду? Водка мне нужна, а не вода.

Он обнял Гарри и поцеловал его.

— Не покидай меня, дружище, брат мой, наследник. Я завещаю тебе все — все свое состояние. Все прочие враги — жена, дети, подружки. Что мне надо от жизни? Немного дружелюбия и кусочек утки.

Лицо Бориса исказилось, его глаза наполнились слезами. Он закашлялся, засопел и стал плакать так же отчаянно, как смеялся минуту назад.

— Гарри, спаси меня!

— Пьян, как Лот, — возвестила Перл.

— Пойди приляг, — сказал Гарри. Он взял Бориса за руку и то ли повел, то ли потащил его в спальню. Борис упал на постель Перл Лейпцигер и, раз всхрапнув, тотчас заснул. Лицо Перл, казавшееся в начале вечера молодым и оживленным, побледнело, сморщилось и увяло. В ее взгляде странно сочетались печаль и ярость.

— Что ты станешь делать со всеми этими деньгами, Гарри? — спросила она. — Тоже будешь, как он, валять дурака?

Гарри улыбнулся.

— Не беспокойтесь, он всех нас переживет.

Все четыре писательницы жили в Восточном Бронксе, и Гарри развозил их по домам. Я сидел впереди рядом с ним. Выпало так много снега, что Гарри с трудом проезжал по переулкам, на которых они жили. Как какой-нибудь извозчик в покинутой нами стране, он переносил каждую из писательниц через снежные сугробы и ставил на ступеньки крыльца. Все это время Гарри молчал. Но когда он выехал на Симен-авеню, он сказал:

— Ну вот и настал Новый год.

— Я слышал, вы специалист по приготовлению карнацлехов, — сказал я, лишь бы что-нибудь сказать.

Гарри тотчас разговорился.

— Здесь не надо никакого уменья. Если есть хорошее мясо, и ты знаешь, чем его приправить, они сами выходят на славу. У вас в Польше евреи ходили к своим раввинам. В Литве они учились в ешивах. А мы в Бессарабии ели мамалыгу и карнацлехи, и еще мы пили вино. Там Пурим [44] Праздник, поводом к которому послужили события книги «Эсфирь». Приходится на 14 и 15 Адара (март) — дни «пиршества и веселия», раздачи даров друзьям и милостыни бедным. длился круглый год. Борис назвал меня невежей. Я не невежа. Я ходил в хедер, и по пятницам знал свою главу из Пятикнижия лучше его. Но здесь в Америке он слегка подучился английскому, а у меня не хватило на это терпения. Идиш я знаю лучше, чем он. И на что мне гражданство? Здесь никто не спрашивает паспорт. Он занялся бизнесом, а я работал в лавке. Несколько лет мы вовсе не встречались. Когда я пришел к нему, у него была жена по имени Генриетта — гарпия, стерва. «Где ты нашел этакую Ксантиппу [45] Жена Сократа. Начиная с Ксенофонта, Ксантиппой (явно несправедливо) называют сварливую и взбалмошную супругу. ?» — спросил я его. «Гершель, — ответил он, — я был слеп. Помоги мне, ибо, если ты мне не поможешь, она сведет меня в могилу». Они еще не разошлись тогда. У него была контора, и я переехал туда. Он уже нажил язву желудка от Генриеттиных харчей — она все переперчивала. Кто знает, может быть, она хотела отравить его. В конторе была газовая плита, и я стал ему готовить. У него есть права, но он не может водить машину. Когда он ведет машину, он попадает в аварии, так что я стал его шофером. Я знаю дорожные знаки, вовсе не нужно, чтоб он мне их пояснял. Раз проехав по дороге, я могу узнать ее даже среди ночи. Мы стали как братья — даже ближе. Он позволял Генриетте терзать себя еще пару лет, и всего она родила ему двух дочерей и одного сына. Ничего путного из детей не вышло. Его старшая дочь пять раз разводилась. Другая — злющая старая дева. Сын стал адвокатом при гангстерах. Прежде чем идти на дело, эти головорезы являются к нему, и он учит их, как перехитрить закон. Борис сказал, что я украл лошадь. Я не крал ее. Это была лошадь моего отца. О чем я бишь? Эта Генриетта ни за что не давала ему развод. Зачем ей разводиться с ним, когда она может получить от него все, что хочет? Теперь стало легче избавиться от дурной жены. А в те времена любую енту здесь в Америке считали прям-таки за леди, и ей ничего не стоило поставить своего мужа перед судьей. Борис помешан на женщинах, но меня они не прельщают. Большинство женщин — золотоискательницы. Все, что им надо, — это твои деньги. Мне не по душе их уловки, но Борис любит, чтобы его водили за нос. Он вечно попадается на удочку писательницам, художницам, актрисам и так далее. Когда они донимают его своими гладкими речами из книг, он теряет разум. Расставшись с Генриеттой, Борис переехал в квартиру на Парк-авеню, а я оставил контору и поселился с ним. Сколько раз, приходя домой, он кричал: «Гарри, я больше не могу! Они фальшивы, как языческие боги!» «Избавься от них», — говорил я. Он падал на колени и клялся своим покойным отцом, что пошлет их к чертям, но на следующий день снова был с одной из них.