Корнель Филипович - Тени

После раздачи хлеба в темном углу послышалось сдавленное рыдание человека, который не осмеливался подать голос и лишь оплакивал свою горькую участь: один из кусков, переходивших из рук в руки вдоль стола в самый дальний его конец, встретился с чьими-то проворными пальцами, и бедняге Корнману не досталось ничего. Как будто катившийся шарик упал в дырку — так неправдоподобно выглядело исчезновение куска. Но Людвик, со сноровкой крупье следивший за передвижением хлеба, встал со своего места и сказал:

— Янушкис, ты взял порцию Корнмана.

— Я? — отозвался латыш с коротким острым носом, медленно перекидывая ногу через лавку.

Людвик дал ему выбраться из-за стола, затем подошел и сделал короткий выпад рукой. Янушкис сложился, как будто вместо суставов у него были шарниры, и растянулся на земле. Людвик достал хлеб из его кармана и отдал Корнману. Когда, растолкав встающих с лавок, дневальный, размахивая обломком табурета, подскочил к нам и рявкнул: «Что тут у вас?» — Людвик, выдержав его взгляд, спокойно ответил:

— Он хотел украсть пайку хлеба.

— Хотел? — удивился тот, многозначительно глядя на Людвика, затем повернулся и ушел за перегородку. Ножку табурета он в ход не пустил, возможно, потому, что с точки зрения лагерной морали ловкая кража, как и ловкая поимка вора, были одинаково достойны восхищения. Не то было время, чтобы мы задумались над поступком Людвика, хотя проявлять справедливость по отношению к узнику-еврею вовсе не считалось обязательным. Поголовному внушению невольно подчинялись даже мы: преступление, жертва которого — еврей, то есть существо самой низшей категории, — не совсем преступление. Мы не были, разумеется, способны его совершить, но были готовы допустить — от страха, вслед за другими (это явление было повсеместным), в конце концов, из-за присущего человеку отвращения к существам, которых сурово испытывает судьба. Отвращения, происходившего, вероятно, от боязни самим оказаться в их положении.

Оплеуха, которую Людвик отвесил Янушкису, для того, как и для всех нас, оказалась полной неожиданностью. (Надо было видеть неподдельное удивление, с каким он, придя в себя, смотрел на нас, словно не понимая, что справедливость может распространяться и на тех, кто сидит в конце стола.) Что касается Людвика, то он всего лишь исполнял свою обязанность — наводил порядок. Его бесстрастной натуре не была присуща ни расовая ненависть, ни притворное отрицание таковой. Похоже, Корнман не существовал для него как еврей, которого можно притеснять потому, что он еврей, вернее, которого нельзя притеснять именно потому, что он еврей, — просто произошедшее не соответствовало его представлениям о нормах общественной морали. А несчастный, грязный Корнман, протерев рукавом глаза, чтобы взглянуть на Людвика, не заметил у того в лице ничего, что позволило бы ему осознать: к нему только что была проявлена справедливость. Может быть, он принял ее за символ власти или порыв фантазии. Ведь другой справедливости Корнман не встречал.

Происшествие это было мелочью в сравнении с событиями, которые все стремительнее разворачивались вокруг. Советские войска приближались к окрестностям Берлина, в любой день могла начаться битва за столицу проклятой страны, где мы подыхали за колючей проволокой. Ходили слухи, что вот-вот начнется эвакуация лагеря. Куда? Возможность оставалась только одна — в направлении Мекленбурга, последним путем отступления тех, кто спасался ради продления лишь собственной жизни: эсэсовцев, верхушки лагерной администрации и всех, чья участь зависела от того, насколько затянется война. Они вынуждены были потащить нас с собой. Мы знали, что наша жизнь начнется только в конце этого пути, там, где их жизнь кончится.

Мы сильно взволновались, когда как-то посреди дня все команды были внезапно отозваны со своих работ подъехавшими на велосипедах эсэсовскими посланцами. Со страхом и радостью мы, возвращаясь, чувствовали на лицах веяние свободы. Волноваться, к сожалению, было рано: хорошо нам знакомый, ненавистный ритм событий, прежде чем возбужденный ожиданием человек будет спасен, долго над ним измывается.

Еще два дня мы выходили на работу. На второй день под вечер, лежа на нарах, все с тревогой прислушивались к грохоту артиллерии, поскольку кто-то заметил, что отзвук вроде бы стал удаляться. Может ли рассудок, придавленный тяжким грузом пережитых страданий, подсказать что-нибудь, кроме мрачных сомнений? Действительно, стена артиллерийского огня, хотя звук стал непрерывнее, от нас отодвинулась. Мы лежали у раскрытых окошек. В бараке воняло. Снаружи висела под дождем насыщенная испарениями апрельская ночь. Засыпая и снова просыпаясь, каждый слышал рядом все усиливавшийся шепот. Наконец, на исходе ночи, кто-то принес известие: в лагерь прекращена подача воды! Одни приняли это за добрый знак, другие — за признак уготованной нам изощренной смерти. Следующая новость гласила, что чехов построили на плацу, словно перед отправкой из лагеря, и раздают им посылки от Красного Креста. Новость пробудила беспокойство другого рода. Она задела чувствительные амбиции заключенных: каким-то людям какого-то сорта или национальности даются исключительные привилегии!

Кругом нарастали шепот и волнение. Где-то со звоном вылетело из косяков окно. Снаружи доносился глухой гул толпы: люди перекрикивались шепотом, напирая на тонкие стенки барака, будто хотели обрушить на наши головы убогое деревянное строение.

Молча прислушивавшийся к буре за стеной Людвик пробормотал: «Я больше не выдержу», — перемахнул через нары и вылез в окно, точнее — нырнул в кипящую темноту.

Нам стало не по себе, как при потере человека, на которого мы взвалили часть страхов и тревог, решений и ответственности за собственную судьбу. Потянулись бесконечно долгие минуты тягостного ожидания: мы уже начинали терять надежду на его возвращение. Нам тогда не приходило в голову, что встреча со свободой происходит именно таким образом, что через какой-нибудь проделанный в колючей проволоке лаз можно бежать из лагеря. Постепенно нами завладевало новое, страшное чувство: боязнь свободы, боязнь того, от чего мы уже успели отвыкнуть. Такое чувство подолгу удерживает выпущенных из клетки животных вблизи своей тюрьмы. Как будто неволя — это не только физическая несвобода, но и ограничение способности осязать свободное пространство.

Кто-то вдруг заметил, что грохота артиллерии, не оставлявшего нас уже много дней, не слышно. В самом деле, где-то там далеко, в невидимом пространстве, царила полная тишина. Но прежде чем мы сумели сообразить, что это может значить, снова и гораздо ближе грянул артиллерийский залп. Он был так красноречив, будто кто-то неожиданно крикнул: «Вы слышите? Мы к вам рвемся!»