Корнель Филипович - Тени

— Не тронь!

— Да это мои штаны.

— Вряд ли они тебе понадобятся, потому что я пристрелю тебя, — прошипел штатский. Все стали спускаться с чердака, но Игнась вдруг остановился на ступеньке и сказал:

— Ничего не понимаю. Может, он в подвале?

— Где-е?

— В подвале.

Штатский промолчал, и все загромыхали вниз по лестнице. Когда поравнялись с квартирой Луковецких, Игнась сказал, показывая на неосвещенные ступени слева, ведущие в подвал:

— Вот, это здесь.

Один из гестаповцев зажег электрический фонарик. На сводчатом перекрытии кто-то выкоптил пламенем свечи большой черный крест. В самом подвале было довольно светло — свет с улицы проникал через крохотное оконце. Снаружи по брусчатке протарахтела телега. По обеим сторонам длиннющего коридора справа и слева были отгорожены небольшие клетушки, внутренность которых хорошо просматривалась, поскольку от коридора их отделяли сбитые из тонких редких штакетин дверцы. Почти все они, впрочем, стояли распахнутыми. На висячий замок были заперты лишь те, за которыми хранились уголь или картошка. Двое в мундирах, с пистолетами наизготовку, по очереди заглядывали в каждый чулан, но входили только туда, где была свалена старая мебельная рухлядь или большие ящики. Попинав их сапогами, они выходили и шли дальше.

— Показывай, где тут ваша сараюшка? — приказал штатский.

— Наша — тут, — сказал Игнась, остановившись у двери с висячим замком, но и через штакетник было видно, что внутри пусто, только на земляном полу возвышалась небольшая кучка картошки, а в углу, прислоненные к стене, стояли короткие детские лыжи. Мимо оконца с выбитым стеклом кто-то прошел, стуча сапогами. Штатский по-немецки обратился к двоим в мундирах, один из них пробурчал что-то в ответ. Коридор заканчивался стеной с грязной, кое-где облупившейся штукатуркой, до нее оставались еще два чуланчика по левую сторону и два по правую.

— Там полно вещей, но это вещи нашего дворника, — сказал Игнась и приоткрыл дверь в клеть, доверху заваленную ящиками, бутылками, дырявыми кастрюлями, ржавыми обручами и ветошью. Гестаповец вошел внутрь и двинул сапогом кучу рухляди. Послышались скрежет и лязганье, а из кучи вдруг как ошпаренный вылетел огромный грязно-белый кот, добежал до конца коридора и шмыгнул в отворенную дверь клетушки слева. Оттуда, где они стояли, не было видно, но Игнась-то знал: дверца вела не в последнюю каморку, а во двор; это был запасной ход в подвал, отвесный, без ступенек, выложенный стершимися от времени кирпичами. Через него ссыпали в подвал уголь и картошку. Двое гестаповцев гоготали над прыснувшим из кучи котом, штатский же стоял почти рядом с Игнасем — Игнась видел его краем глаза. И тут Игнась испарился — так можно было бы определить то, что произошло в тот момент. Вот он стоял, положа руку на штакетины ведущей в правую клеть двери, как будто собираясь ее толкнуть, чтоб гестаповцы и туда могли заглянуть, и вдруг исчез. Кинулся влево — как что? Как молния? Как мысль? К чему подбирать слова? Игнась попросту растаял в воздухе, и вот он уже одним глазком выглядывает из-за угла: дворник в широченных портках, заправленных в сапоги, в жилетке и шляпе, стоит в подворотне и глазеет на улицу. Где-то, будто бы из-под земли, ударил выстрел, затем вроде бы послышался смех, и все стихло. Потом проехал тяжелогруженый грузовик, наполнив грохотом подвальный коридор и заставив дворника повернуть голову влево — некоторое время он пялился вслед грузовику.

— Vous etiez un enfant du genie! — сказал господин де Тоннелье, когда Фишман закончил рассказ.

— Pardon? — переспросил Фишман, словно бы недослышал или не понял.

— Вы были гениальным ребенком! — повторил господин де Тоннелье.

Фишман смотрел на него невидящим взглядом.

— Ну да, был ребенком, но уже боролся за жизнь.

— Да-да, понимаю, но делали вы это гениально!

— Не знает, а говорит, ничего-то не понял, — по-польски пробурчал себе под нос Фишман.

Господин де Тоннелье улыбался и кивал головой.

Однажды весенним полднем на маленьком полустанке сошел с поезда человек, который оказался моим отцом. Лицо у него было загорелое, под цвет меди, узкие полоски седеющей щетины сходились книзу короткой остроконечной бородкой. На нем были темно-зеленые штаны, заправленные в высокие черные сапоги, и кремовая косоворотка. В руках он держал плетеную корзину и затянутый ремешками узелок. Человек этот, который, как я уже говорил, оказался моим отцом, под влиянием мамы быстро европеизировался: сбрил бороду, оставив только усы, перестал ходить в косоворотке (ему тяжело было с ней расстаться: «Побойся Бога, это же настоящая чесуча!»); только сапоги еще какое-то время носил, потому что другой обуви не было. Они с мамой (бабушка не вмешивалась) решили перебраться на запад Польши, плюнув уже на этот восток, а о том, что там осталось, подумать позже, когда все хоть как-то наладится.

И снова началась скитальческая жизнь, немного похожая на ту, которую мы вели до возвращения отца. Только теперь нам стало легче, поскольку отец привез немного маленьких золотых монет, а их было очень просто обменять на бумажные деньги, за которые потом покупалось все необходимое. Мне нравилось скитаться. Я ужасно любил ездить на поездах и телегах, останавливаться в незнакомых городах и чужих домах. Но однажды отец заявил, что золотых монеток осталось мало и нужно начать работать, чтобы зарабатывать бумажные деньги.

Мы остановились в каком-то городке на полпути между востоком и западом Польши, на берегу небольшой реки. До места, где собирались осесть надолго, было еще далеко, а это была только, как говорил отец, временная стоянка. Так что пока мы остались здесь, еще не в городе, но все-таки в городке, который я, впрочем, одобрил, потому что он напоминал деревню. Здесь были широкие песчаные улицы, одноэтажные домики, садики, огороженные дощатыми заборами, из-за которых выглядывали лишь кисти цветущей сирени и верхушки фруктовых деревьев. Несколько домов сгорело, из обуглившихся развалин торчали почерневшие печные трубы и полусожженные балки. Было там и несколько двухэтажных строений: администрация, тюрьма, ратуша. Два костела, но один почти целиком разрушенный. Солнце припекало, ветер взметал на дороге пыль. Порой в небе над городком вырастали огромные белые облака, из-за которых выползала узкая и черная, словно язык после черники, туча, потом поднимался очень сильный ветер и появлялась воздушная воронка, которая вихрем неслась по дороге, сметая пыль, солому и прошлогодние листья.

Хотя город был маленький, все его жители ужасно куда-то спешили. Мчались опрометью телеги, возницы щелкали кнутами, заставляя лошадей ускорять шаг. Евреи с развевающимися бородами бегали неизвестно зачем взад-вперед, туда-сюда. Иногда они встречались, обменивались, не останавливаясь, парой слов и сразу же разбегались. Собаки носились по мостовой, а кошки торопливо пересекали улицу поперек, с одной стороны на другую.