Михаил Идов - Прощальная симфония

— Привет-привет. — Она засмеялась и, чудо, придвинулась поближе, сведя на нет оставшиеся между ними полместа. — Меня зовут Ольга. Для друзей Оля. Я работаю на ТВ-6.

— Здорово. Ты репортер?

— Сегодня я транзистор, — ответила Оля, пряча сбежавшую прядь под берет. — То есть транслятор. Переводчик?

— Да. И, видишь, не очень хороший.

— Ничего подобного, у тебя прекрасно получается, — возразил Оскар чуть быстрее и громче, чем намеревался. Краем глаза он видел, как впереди вертит головой Гейб Мессер.

— Ох, спасибо, — сказала Оля. — Я так волно-вуюсь.

Скорость, с которой пейзаж, одинаково унылый для всех аэропортов мира, сменился городскими видами восемнадцатого века, застала Лунквиста врасплох: шоссе без особых фанфар взяло вдруг и превратилось в старинный бульвар. Длинные приплюснутые здания, пролетающие по обоим бортам, были как на подбор горчично-желтого цвета, хотя точный оттенок горчицы варьировался от дижонской до американской. Время от времени за ржавыми воротами или в глубинах подворотен мелькали оборотные стороны тех же зданий, почерневшие и осыпающиеся.

Автобус подпрыгнул на ухабе — в багажном отсеке что-то упало и покатилось.

— Пожалуйста, скажите ему, — попросил Вайскопф Олю, указывая на водителя, — чтобы вел потише.

Оля гаркнула что-то, не вставая с места. Для Лунквиста вся русская речь звучала как слова cash transaction. Водитель пожал плечами и с чувством ударил по тормозам.

— А ты, — спросила Оля, не моргнув, — на что… во что играешь?

— В альт, — ответил Оскар. — Я играю в альт.

— Тебе не жалко, что Новый год… как это… наступает, когда ты на сцене?

— А я, не поверишь ли, успею сбежать, — сообщил Оскар. — Мы играем Прощальную симфонию Гайдна, знаешь такую? Там в конце музыканты уходят по одному. Сначала духовые, потом контрабасы, потом виолончели, потом я. В самом конце остаются только две скрипки.

— Хорошо, — кивнула Оля. — Может, пойдем вместе погуляем. Когда двенадцать, я хочу быть на реке. Река близко.

— Я тоже хочу быть на реке, — сказал Оскар.

Репетиция струнных в гостиничном конференц-зале пролетела в пересвеченном мареве. Оскар, должно быть, играл вполне прилично, так как не запомнил никаких слов в свой адрес. Затем он пошел прогуляться вокруг отеля, видел мост с четырьмя грифонами, заблудился, замерз, вернувшись, узнал, что пропустил торжественный ланч в честь гостей, и провел остаток дня в номере на неразобранной кровати рядом с дорожной сумкой Гейба, из которой высовывалась, как язык, длинная красная майка.

Когда около одиннадцати вечера автобус с сентпольской симфонией подъехал к Дворцовой площади, местный оркестр триумфально добивал «Увертюру 1812 года». Площадь, огромная и слегка выпуклая, вращалась грампластинкой вокруг центральной колонны с ангелом. Низ колонны проглотили полукруглые трибуны, на которых расположился оркестр; на экране за спинами музыкантов разбивалось на звезды и собиралось воедино, снова и снова, число 2000. Каждые несколько секунд экран выбеливало лучом прожектора. Оскар отследил его до небольшого вертолета, набекрень пришпиленного к лиловым небесам над дворцом.

Калорифер гудел и потрескивал над головой, грея исключительно макушку. Ледяной ветер без труда пробирался под фрак, на раз продувая термобелье, в которое были затянуты конечности Оскара под белой сорочкой и черными брюками. Жилет цвета слоновой кости еле сдерживал его свободолюбивый живот; плиссировка расширялась, как жабры, с каждым вдохом. Белый галстук-бабочка давил на кадык, и Оскар то и дело нервно сглатывал. Он так привык потеть в своем фраке на концертах, что холод ему пока что даже нравился.

Музыканты начали расходиться по местам. Едва заняв свою позицию в первом ряду альтов, Лунквист снова поднялся на ноги, поддавшись искушению поискать Олю. Он нашел ее там, куда посмотрел первым делом, — рядом с фургоном ТВ-6.

Пара энергичных пассажей в престо заставила Лунквиста сконцентрироваться на музыке, но как только началось адажио, он снова уставился на Олю. Она поймала его взгляд! Тысячелетие намечалось хорошее. Где-то на следующих страницах таилась в засаде пометка si parte — его сигнал к уходу.

Яша Слуцкер оказался в первой группе, достигшей финиша. Он засунул кларнет под локоть, как мультяшный термометр, и ускользнул со сцены на жеребячьих ногах. Еще двадцать три неспешных такта проплыли мимо — с ними иссякал 1999 год. Экран показывал 11:48 с пульсирующим двоеточием, периодически отвлекаясь на прямые эфиры с Красной площади и Таймс-сквер. Отвалили первая валторна и второй гобой. Бай-бай, контрабасы. А вот и виолончели побрели травоядным стадом.

Альты уходили предпоследними. Лунквист скомкал последний фа-диез, рывком встал со стула и зашагал прочь, чуть не опрокинув по дороге арфу. В темном зеркале площади он видел, как Оля двигается в том же направлении, пробираясь через толпу, чтобы встретить его у подножия лестницы.

Оскар прогромыхал по пружинящим алюминиевым ступенькам, без особого уважения к приглушенному финалу за спиной, и успел заметить, как Оля утерла варежкой слезинку.

— Ого, — сказал Оскар. — Это тебя музыка так?..

— Нет-нет, — ответила Оля. — Это холод. Готов? Без пяти полночь.

— Давай сбежим отсюда, — прошептал Оскар Оле, обмирая от слов, срывающихся у него с губ.

Это была самая взрослая и самая голливудская фраза в его жизни.

— Ко мне? — спросила она.

Оскара чуть не хватил инфаркт. Затем он догадался, что она, наверное, имела в виду «со мной». Он даже почувствовал некоторое облегчение — он не знал, что делать с таким счастьем, с такой вдруг бешено пошедшей картой.

Лунквист взял се за руку. Его сердце вращалось во все стороны сразу, как мотогонщик в шаре смерти. Они пошли, ускорили шаг, сорвались на бег, кого-то растолкали и вырвались, выдыхая облака сверкающего пара, из толпы на простор площади. На шелковых лацканах Оскарова фрака мерцали снег и отраженный свет. Морозный ветер с реки лупил в лицо точными и как будто прицельными ударами, но между их сомкнутыми руками пульсировал такой жар, что Лунквисту захотелось расстегнуть ворот сорочки. Где-то позади площадь грохнула наконец аплодисментами — хоть они и удалялись от овации, овация предназначалась им.

Оля вела Оскара к набережной. Справа стоял мятно-зеленый дворец, на крыше которого толпились, словно робкие самоубийцы, десятки непропорционально больших статуй. Впереди площадь сужалась в величественный мост; на берегу напротив виднелись два необъяснимых румяных строения, смахивающих на подпиленные и разукрашенные маяки.

— Ростры, — сообщила Оля, мало что этим прояснив.

— А что они делают? — спросил Лунквист.