Герман Гессе - Рассказы о любви

Я огляделся, нет ли поблизости станционного смотрителя, и так как кругом не было ничего ни видно, ни слышно, быстро перемахнул через пути и вскарабкался с другой стороны на высокую рыжую песчаную скалу, в которой то тут, то там виднелись черные от пороха дыры, оставшиеся еще со времен строительства дороги. Путь наверх был мне знаком, я ухватился за живучие, но уже отцветшие ветки дрока, похожие на веники, красный известняк пах сухим солнечным теплом, горячий песок сыпался мне в рукава, и когда я взглянул выше себя, то с удивлением увидел, что над вертикальной стеной близко-близко висит теплое яркое небо. И вот я оказался уже наверху, смог опереться о каменистый край вершины, подтянуть колени, ухватиться за тонкие колючие стволы акаций и ощутить поднимающийся по склону вверх травяной покров.

Эти тихие маленькие заросли, а под ними, в ракурсе сверху, отвесная крутизна, и внизу бегают железнодорожные вагончики, раньше это было мое самое любимое место в городе. Кроме жесткой, одичавшей травы, которую никто никогда не косил, здесь росли еще низкие бесформенные кусты шиповника и несколько жалких, занесенных ветром акаций, сквозь тонкие резные листья которых светило солнце. На этом островке, который и сверху был отделен от мира рыжей полоской скалы, я часто прятался раньше, играя в Робинзона, одинокий островок был ничейный, принадлежал разве что тем, у кого хватало мужества и приключенческого запала завоевать его, карабкаясь вверх по откосу. Здесь двенадцатилетним я выбил на камне резцом свое имя, здесь я впервые прочел когда-то библейский рассказ «Роза фон Танненбург» и сочинил детскую драму в стихах, в которой рассказывалось о храбром главаре исчезнувшего племени индейцев.

Выжженная солнцем трава свисала выцветшими белесыми космами с высоких стеблей, прокаленная жаром листва дрока испускала сильный горький запах, пропитавший в безветренную погоду теплый воздух. Растянувшись на колючей траве и глядя на изящные листья акации, до противности симметрично расположенные на ветке и резко высвеченные солнцем на фоне густо-голубого неба, я стал думать. Мне казалось, пришло самое время задуматься как-то о своей жизни и своем будущем.

Однако мне не удалось открыть ничего нового. Я видел только грозившее мне со всех сторон странное обеднение, загадочное умирание и увядание испытанных мною радостей и дорогих мыслей. Взамен того, от чего мне приходилось против воли отказываться, взамен полностью утраченного детского блаженства моя профессия не предлагала мне ничего нового, я мало интересовался ею и в итоге недолго оставался ей верен. Она не была для меня ничем другим, кроме пути в открытый мир, где, без сомнения, я найду когда-нибудь то, что меня удовлетворит. Но что это?

Можно будет увидеть мир и заработать денег, и не нужно спрашивать разрешения у отца или матери, прежде чем что-нибудь предпринять или сделать, можно целое воскресенье играть в кегли и пить пиво. Но все это, как я понимал, были только побочные занятия и уж никак не смысл новой жизни, которая ожидала меня. Истинный смысл скрывался где-то в другом месте, был глубже, прекраснее, таинственнее, и он был связан, я это чувствовал, с девушками и с любовью к ним. Там таилась большая страсть, она обещала удовлетворение, иначе жертвовать детскими радостями не имело бы никакого смысла.

О любви я, пожалуй, кое-что знал, я видел несколько любовных парочек и читал умопомрачительные стихи о любви. Я и сам влюблялся уже не раз и испытывал в мечтах известную сладость, ради которой мужчина готов отдать свою жизнь, ибо она является смыслом его деяний и устремлений. У меня были школьные товарищи со своими подругами и коллеги в мастерской, которые без всякой робости рассказывали о воскресных танцульках и о ночных похождениях с залезанием в окна. Для меня самого любовь была еще закрытым садом, о калитке в него я скромно мечтал, томимый ожиданием.

Лишь в последнюю неделю, незадолго до моего несчастья с резцом, мне впервые был подан ясный сигнал, и с тех пор я находился в том беспокойно-задумчивом состоянии, когда наступает пора прощаться, поскольку моя прежняя жизнь становится моим прошлым и четко просматривается смысл моего будущего. Наш второй ученик взял меня как-то вечером за локоток, отвел в сторонку, а по пути домой сообщил мне, что он нашел для меня подружку, у нее еще никогда не было дружка, и она хочет только меня, она связала шелковый кошелек и мечтает его мне подарить. Ее имени он не будет называть, я сумею и сам догадаться, кто это. Но когда я стал настаивать и спрашивать и наконец изобразил пренебрежение к его словам, он остановился — мы шли как раз по мостку над водой — и тихо сказал: «Она идет позади нас». Я в смущении обернулся, наполовину с надеждой, наполовину с опаской, что все это только глупая шутка. Однако сзади нас по ступенькам на мосток поднималась молоденькая девушка с бумагопрядильной фабрики, Берта Фегтлин, которую я знал еще с конфирмации. Она остановилась, посмотрела на меня, улыбнулась и медленно покраснела, ее лицо так и вспыхнуло. Я побежал быстрее домой.

С тех пор Берта дважды подходила ко мне — один раз на фабрике, где мы получили заказ на работу, и один раз вечером по дороге домой, — но она только поздоровалась со мной и произнесла: «Вы тоже закончили работу?» Это означало, что можно было завязать разговор, но я только кивнул и сказал «да», а потом смущенно ушел.

Мысленно я перебирал эту историю, но все как-то не складывалось гладко. Любить хорошенькую девушку — об этом я давно уже мечтал. Ну вот есть одна, хорошенькая, к тому же блондинка, правда, несколько выше меня ростом, и хочет, чтобы я ее поцеловал и обнял. Это была крупная девушка, румяная и белолицая, прехорошенькая, на макушке подпрыгивал непослушный завиток, а ее взгляд был полон любви и ожидания. Но я никогда не думал о ней и никогда не был в нее влюблен, она никогда не снилась мне, и я никогда не шептал дрожащими губами ее имя в подушку. Я мог бы, если бы захотел, приласкать ее и сделать своей, но я никогда не смог бы испытывать к ней почтение, встать перед ней на колени и боготворить ее. Что могло из этого выйти? И как мне быть?

В мрачном настроении поднялся я на ноги. Ах, какое наступило для меня плохое время. Была бы на то воля Бога, мой год в мастерской закончился бы завтра и я мог бы уехать далеко отсюда, все начать заново и про все забыть.

Чтобы хоть что-то сделать и почувствовать, что все еще живу, я решил подняться на самую вершину горы, как бы это ни было трудно. Там наверху я буду стоять над городом и смотреть вдаль. Я штурмом взял откос, взбежал на высокую скалу, протиснулся между камнями и выбрался на верхнюю площадку, где негостеприимная гора растворилась в кустарнике и обломках скал. Потный, задыхаясь, я взобрался наверх и задышал свободнее, ощутив слабый ветерок на залитой солнцем круче. Шиповник клонил тонкие ветки к земле, его бледные отцветающие лепестки устало опадали, когда я задевал их, проходя мимо. Повсюду росла ежевика, покрытая маленькими зелеными ягодами, начинающими темнеть и приобретать на солнечной стороне первый, еще слабый металлический блеск. В полной тишине спокойно летали крапивницы, мелькая в теплом воздухе, словно цветные вспышки молнии; на голубоватых опушенных зонтиках тысячелистника сидели в бесчисленном количестве красные в черных пятнах божьи коровки, странное безмолвное собрание, и перебирали, как по команде, своими длинными хрупкими лапками. Небо давно уже очистилось от облаков, сияло сочной синевой, прорезанной резко очерченными черными верхушками елей близлежащих гор, покрытых лесами.